Свидетельствуют потерпевшие: «Страшно не дождаться ребенка домой»
Изолятор на Окрестина. Фото Радио Свобода
Правозащитный центр «Весна» и Всемирная организация против пыток (OMСT) продолжают документировать случаи пыток, жестокого, бесчеловечного и унижающего обращения в отношении участников протестных выступлений, которые прошли в Беларуси в 2020 году. Некоторые свидетельства людей, переживших пытки и насилие, будут публиковаться на нашем сайте как доказательства преступных действий со стороны силовиков.
Елена рассказала «Весне» о том, что пережили многие белорусские матери, когда их дети не вернулись домой. В августе у нее пропал 17-летний сын, его искали 5 дней, а когда нашли, она закричала от ужаса: у Андрея был стеклянный взгляд, как у зомби, он не узнавал родственников и не помнил своего имени.
«Это случилось 9 августа. В обед мы поехали с сыном на выборы, Андрей (имя изменено) туда не собирался, не был политически настроенным, я сама предложила проголосовать. Потом я отправилась с семьей на природу, а он — кататься на велосипеде.
Когда около 10 часов вечера мы вернулись домой, сына еще не было. Я удивилась, потому что Андрей всегда звонил, когда задерживался долго никогда не катался, он вообще очень спокойный, домашний мальчик, а тут уже прошло 5 часов.
Позвонила на мобильный — недоступен. Я уже тогда очень испугалась. Конечно, он мог где-то задерживаться, но у меня было нехорошее предчувствие. Я ему постоянно звонила, звонила, звонила. До последнего надеялась, что сын вернется домой.
Ночью немножко прилегла, задремала. В 5 утра подскочила, и когда увидела, что Андрея нет, поняла, что он уже не вернется…
«Все искали своих родственников в тот день. Это был какой-то ужас»
В городе было какое-то движение, сигналили машины, происходило что-то, связанное с выборами. Я уже понимала, что произошло что-то нехорошее.
С самого утра мы начали искать Андрея. Я поехала во Фрунзенское РУВД писать заявление. Все двери были закрыты, какие-то железные решетки, стоял милиционер с автоматом наперевес, огромная толпа людей. Я впервые такое видела.
С боем туда пробилась, и ждала несколько часов, чтобы написать заявление. Пришлось и кричать, и ругаться, и скандалить, потому что всем было не до меня.
Попала-таки на прием к следователю, она приняла заявление. Ей очень много звонков поступало, и от знакомых, потому что все искали родственников в тот день. Это был какой-то ужас, кошмар.
Все мои родные подключились к поискам. Когда родные приехали на Окрестина, видели, как люди в черной форме разгоняли толпу дубинками, прогоняли, некоторых арестовывали. В РУВД же нам за секунду ответили, что в списках его нет, как будто и не смотрели.
Мы были готовы ехать в Жодино. Обращались, куда только можно, на всех уровнях, подключали знакомых, искали любую зацепку. Нам сказали, что вроде поступил какой-то негласный приказ — держать родственников в неведении. Интернет был отключен. Хаос полный! Мы урывками пытались добыть хоть какую-то информацию. В Жодино нашему знакомому ответили:
— Мы не знаем где они, может их вообще уже расстреляли.
«Единственное, что мы могли — просто молиться»
Это был ужасный день, я думала, что он никогда не закончится, минуты тянулись как часы. Постоянно поступали страшные новости, кого-то схватили, избили, где-то автозак въехал в толпу.
Вторую ночь я тоже не спала. Единственное, что мы могли — просто молиться. Острая боль перешла в тупую. На второй день я впала в какое-то забытье. Наверное, это спасло меня от сумасшествия. Мне казалось, что это какой-то страшный сон, и я надеялась, что проснусь. Все казалось нереальным.
Я поняла, что чувствуют люди, у которых похищают детей, а моего ребенка похитила власть, и не давала никакой информации. Это бесчеловечно.
Когда я приехала в милицию, со мной разговаривали как с какой-то бомжихой. По телефону хамили, чуть ли не посылали. Никто никуда не пускал, отшвыривали, как собаку.
Я столько лет прожила в этой стране, здесь родилась моя мама, бабушка, и вдруг просто за один день я увидела, что здесь все другое. Людей за людей не считают.
Была надежда только на волонтеров, которые составляли списки. И получалось так, что многие люди добавляли моего сына в списки поиска. И эти списки перепутались. Получалось, что мне звонят: «мы нашли твоего Андрея», я только обрадуюсь, а оказывается, это списки «кого ищут», не то.
На четвертый день прочитали в интернете, что Андрей осужден на 13 суток. Теперь хотя бы знали, что он живой. Но в каком состоянии, где находится — ничего не известно. Сколько кого ни просили, никто не мог узнать.
10 августа я подала заявление в РУВД, а мне и через восемь дней никто не позвонил, не собирались его искать. Я подала в прокуратуру заявление на милицию.
«Я тогда не могла это даже выслушать, поверить. Сразу перевела тему»
На пятые сутки мы нашли Андрея в списках волонтеров. Он был в Слуцке. Я собралась, взяла вещи для него, и для себя, и поехала туда. Думала, буду там находиться до тех, пока его не заберу, через забор полезу, но без сына назад не вернусь.
Когда доехала, навстречу уже шли люди, грязные, изможденные, без шнурков. Я к каждому подбегала, показывала фотографию:
— Знаете этого мальчика?
Многие его узнавали, говорили:
— Ой, да, это Андрей, он очень голодный, вы его сразу покормите.
Один парень сказал, что скоро будут выпускать группу, в которой Андрей. Я побежала, и увидела своего ребенка. Худющий, серый. Слава Богу, целый, я очень боялась, они ж там калечили людей. Подбежала, и у меня случилась истерика.
Оказывается, он был четверо суток на Окрестина. Стал рассказывать, что там видел: как избивали ужасно, полуживых затаскивали обратно в камеры; открытые переломы, торчащие кости, оторванную конечность. С людьми обращались хуже, чем со скотиной. Я тогда не могла это даже выслушать, принять, поверить, это был шок. Сразу перевела тему.
Говорю:
— Сыночек, мы тебя так долго искали, пять суток.
— Как пять, меня же только два дня не было!
— Нет, пять. И брат тебя искал двоюродный, и дядя.
Он отвечает:
— А кто это?
— Как кто? — думаю, шутит, наверное.
«Я как увидела его глаза — как у зомби, стеклянные, не моргают — закричала от ужаса»
Когда мы уже приехали, Андрей зашел в свою комнату, и у него случился нервный срыв. Выскочил из квартиры — босиком в подъезд. Я вообще не поняла, что происходит, думала, может побежал почтовый ящик смотреть.
Спускаюсь — он сидит на ступеньках этажом ниже, голову закрыл и рыдает, слезы текут. Я никогда его в таком состоянии не видела, говорю:
— Сыночек, что такое?
Он рыдает. Побежала за салфетками, возвращаюсь, а он сидит уже на первом этаже, прямо на полу, голову обхватил, плачет. Я не знаю, что делать, первый раз в жизни вижу его таким.
Начинаю с ним разговаривать, он непонятно что отвечает, мычит. Через час смогла завести его домой, как ребенка маленького. В лифт поставила, как куклу. Зашел в квартиру, и стоит.
Я говорю:
— Проходи в комнату.
Он зашел, и стоит. Я как увидела его глаза — как у зомби, стеклянные, не моргают — закричала от ужаса. И давай сразу в скорую звонить.
Врачи приехали быстро, стали приводить его в чувство. А он вошел в ступор, забыл, как его зовут, забыл меня, у него была частичная потеря памяти.
Оказалось, что сын четверо суток сидел на Окрестина, их там ни разу не кормили, долгое время не давали воды, не давали спать. И он потерял счет времени.
Скорая его забрала. Я погладила сына по голове и не сразу поняла, что у него там, как будто череп выпячивает. Это была большая гематома. Его били дубинкой по голове, он потерял сознание и валялся, никто никакой помощи не оказывал.
Врачи спросили сына, как его зовут, он долго думал, потом говорит:
— Наверное, Саша.
Нас сразу повезли в больницу скорой помощи, но по дороге развернули, и мы поехали в 9-ку. Сказали, мест нет, с Окрестина постоянно привозят людей. Это был какой-то ужас!
Андрея обследовали: сотрясение мозга, чмт, ушиб затылка, на ноге фиолетовая гематома, на теле — следы от дубинки. От переохлаждения почки — пиелонефрит, их же положили на землю, и всю ночь они так лежали.
У сына было расстройство адаптации — реакция на сильный стресс. Вызвали психотерапевта. Но положить не смогли: некуда, огромный поток людей. Мы вернулись домой.
«Были люди, которые кричали, что им нужен инсулин. Это был крик в пустоту»
Я почему-то думала, вот пройдет ночь, и на следующее утро сын станет, каким он был. А он впал в странное состояние, какое-то детство. На меня смотрел, как на какую-то тетеньку, как будто видел меня впервые.
Не захотел лечь на кровать, спал на полу, в одежде. Сказал: «Я так привык». И он очень голодный был, беспрерывно ел, и смотрел мультики.
Наутро ничего не поменялось, также: «Кушать, кушать хочу». Мы носили еду, а он лежал на полу, смотрел мультики, периодически засыпал, опять просыпался: «Кушать, мультики».
Мы поехали в психиатрическую больницу. Там он пролежал 10 дней. Пошло улучшение, он вспомнил, как его зовут, какие-то другие вещи, но до сих пор не всех родственников вспомнил. Дни на Окрестина тоже не все помнил, для него все спрессовалось в два дня.
Мы съездили к юристу, написали заявление, но я никуда его не подала, поняла, что эта власть ничего не будет расследовать.
Выяснилось, что сын катался на Немиге, около 8 вечера, люди шли с работы к метро, не было митингов. Вдруг остановился микроавтобус, выскочили силовики. Андрей даже не убегал, просто ехал и не понимал, что его могут просто так схватить.
Прохожих затаскивали в микроавтобус, били дубинками. У сына не было никакой символики, он ничего не выкрикивал, просто ехал. Его тоже затащили в бус, ничего не объясняя.
Потом перекинули в автозак, натрамбовали очень много людей, и долго возили туда-сюда. Выгрузили на Окрестина и на выходе избивали дубинками: стоял «ручеек», и всех колотили. Сын рассказал, что его ударили по голове, и он потерял сознание.
Очнулся — все лежат на бетоне — и так до утра. Андрей говорит, что хоть и лето, но было очень холодно. Он простыл. У него было сотрясение, рвало.
Потом их по камерам распихали. И все эти дни не давали возможности спать: ты либо сидишь, либо стоишь. И постоянно движение: одних вытаскивали, других, избитых, затаскивали. Он говорит, что люди там были просто на грани жизни и смерти. Никто не оказывал помощь, не вызывал скорой, врачей.
Там были люди, которые кричали, что им нужен инсулин. Это был крик в пустоту. Все эти четверо суток стояли дикие истошные крики. Вот такой он — ад.
«Я сильно кричала, что Бог видит, что вы делаете, и это не пройдет бесследно»
Сын не знал, сколько сейчас времени, какой день. Потом его завели в какой-то кабинет (11 августа), сказали подписать документы. Он даже не понимал, что это суд (Октябрьского района). Не помнит, кто был судья: женщина или мужчина, Андрей уже тогда находился в таком состоянии сильного стресса, что даже не понимал, что происходит.
Самое интересное: в протоколе написано, что Андрей задержан в 11 вечера на Площади Победы, якобы он стоял на бордюре, без велосипеда, и кричал: «Сыходзь!» Свидетелями были два милиционера, прописанные в милицейском общежитии. Все шито такими белыми нитками!
Андрею дали 13 суток, а на пятый день, уже в Слуцке их всех спустя сутки отпустили.
Когда сын был в больнице, я поехала на Окрестина забирать его вещи (описи не было). Там были горы всего, волонтеры проделали большую работу, разложили по отдельности: рюкзаки, очки, ремни.
Я спустилась за велосипедом в подвал, и тут ко мне подошел какой-то человек в черной форме. Стал меня оскорблять, матами, сказал, что велосипед я не заберу. Я попросила представиться. Ответил, что он начальник тюрьмы (может быть, просто так назвался), и сказал охраннику:
— Давай, хватай ее! Ты задержана!
И стал хватать меня за руки, выкручивать. Я сильно кричала, что Бог видит, что вы делаете, и это не пройдет бесследно, когда еще и столько людей проклинает. И уже представляла, как меня сейчас схватят, поволокут в эти камеры, были такие случаи, когда задерживали тех, кто приходил за вещами. Он отпустил меня, но матом сказал охраннику переписать мои паспортные данные:
— Где ты работаешь? Ты уже там не работаешь! Тебе конец!
Он шел за мной, и я боялась, что он меня сейчас по затылку ударит и вырубит. Потом забрала вещи сына, и когда выходила, он с такой ненавистью на меня смотрел. Я была в шоке: что я сделала, почему так, что происходит, как такое возможно?
«То, что происходит — страшно, даже дома не чувствую себя в безопасности»
Сын долго был в депрессии. Полностью замкнулся, стал не контактным. Мы возили его к врачам, психологам. Один известный психотерапевт, который работает с пострадавшими сказал: «Он настолько плох, что не готов даже работать с психологом».
Когда мы его из больницы забирали, его не хотели выписывать, но Андрей попросил у заведующего, настоял.
После того, как мы прошли судмедэкспертизу, зафиксировали травмы, нам стали звонить из СК, давили на меня, чтобы сын пришел на допрос. Я объясняла, что он в тяжелом состоянии. Следователь сказал: «Я сам буду решать, в каком он состоянии». Обещали приволочь его, угрожали мне, давили постоянно, заставляя привезти сына на допрос. Потом оставили в покое.
Я хотела, чтобы ребенок просто восстановился. Нам сказали, что это будет долгий процесс.
Потом сын пошел на митинг. Психолог объяснил так: человек испытал боль, и он пытается вернуться в это состояние опять, чтобы перестать бояться.
Был сильный разгон на Орловской, тогда стреляли резиновыми пулями, кидали светошумовые гранаты, загнали демонстрантов в ловушку. И Андрей попал в это месиво. Его избили при задержании, ударили дубинкой по лицу, вдавили ему в переносицу очки (мы их потом не нашли). Ударили ногой по почке, была гематома. Ноги были побитые. Чудом его отпустили из РУВД.
Психотерапевты предложили ему повторную госпитализацию, но Андрей отказался. Замкнулся, сидит в комнате, часто спит на полу. У него сильная сонливость. И если раньше был худым, после Окрестина вышел скелетом, теперь все время ест. Ест и спит. Почти ни с кем не шел на контакт. Есть пробелы в памяти.
Я спрашивала у психолога, как воздействовать на сына, она сказала, пока не трогать его. Это долгий процесс, физические травмы, синяки уже бы прошли, затянулись, а вот психика… Психолог говорит, что это мозг себя так защищает.
Нам много людей помогало, спасибо всем за помощь. Предложили лечение в другой стране, санаторий, но состояние сына не позволило поехать.
Я до сих пор не могу ни расслабиться, ни выдохнуть. То, что происходит — страшно, даже дома не чувствую себя в безопасности. Живешь сегодняшним днем — и не знаешь, что произойдет завтра.
Если вы готовы рассказать о своей истории задержания и пыток по отношению к вам (публично или конфиденциально) — свяжитесь с командой документирования через телеграмм-аккаунт @viasnadoc.
Свидетельствуют потерпевшие: «Пока он рвал на мне одежду, бил и оскорблял, я сдержанно спрашивала, почему он позволяет так вести себя»
