Профессор Юрий Бандажевский призывает: «Подумайте о том, что будет завтра»

С профессором, бывшим ректором Гомельского мединститута Юрием Бандажевским мы познакомились уже после его условно-досрочного освобождения из колонии, хотя судьба ученого волновала нас, как и многих правозащитников в мире, уже не один год.
По роду своей деятельности все эти годы мы больше уделяли внимание правовой составляющей «дела Бандажевского», теперь же мы смогли побеседовать и о мировоззрении, убеждениях, принципах Юрия Ивановича. Специально для Правозащитного центра «Весна» -- интервью с профессором Бандажевским.
Справка
Ю.Бандажевский был арестован 13 июля 1999 года, 18 июня 2001 года военная коллегия Верховного суда признала профессора виновным в получении взятки и приговорила к 8 годам лишения свободы с конфискацией имущества, лишением права занимать должности, связанные с выполнением организационно-распорядительных обязанностей сроком на 5 лет. На основании законов «Об амнистии» от 2002 и 2004 годов срок наказания был сокращен на два года. 31 января нынешнего года комиссия исправительной колонии-поселения № 26 в поселке Гезгалы Дятловского района Гродненской области отказала заключенному в условно-досрочном освобождении. Освободили его 5 августа в рамках амнистии, объявленной президентом в ознаменование 60-летия окончания Второй мировой войны. Ю.Бандажевский известен исследованиями на тему влияния на здоровье человека малых доз радиации. Он автор более 240 научных работ. «Международная Амнистия» признала его узником совести, полагая, что Бандажевского осудили в связи с тем, что он открыто критиковал действия белорусских властей после катастрофы на Чернобыльской АЭС.
В 2001 году Ю.Бандажевский стал 25-м человеком в мире, который получил Паспорт Свободы, дающий право свободно передвигаться по Европе и выбирать в качестве места жительства любую страну континента.
-- Юрий Иванович, вы уже на свободе, хотя, конечно, эта свободна условная. Какие ваши ощущения и планы?
-- На свободе, конечно, легче, чем в тюрьме. Хотя после того, что мне пришлось пережить за последние годы, человек не может себя чувствовать совершенно свободным. Прежде всего потому, что я не имею возможности реализовать то, чем я живу, не имею возможности применить свои силы прежде всего в работе, в науке, не имею возможности реализоваться так, как я хотел бы. И, конечно, все формальности во взаимоотношениях с внешним миром тоже определенным образом изменены.
-- Вы жалеете об упущенном времени и возможностях?
-- Я не жалею о том, что произошло, у меня нет ностальгии по тем возможностям, которые у меня были раньше. То, что я мог на тот момент реализовать в науке, я реализовал. И все же раньше, находясь в жесткой организационной структуре, я не мог целиком открыто выразить собственные мысли, хотя и удержать меня было тяжело. Постоянно чувствовался пресс, а сейчас я не принадлежу никому, и если пытаются на меня давить , навязать свое мнение, ничего не получится.
-- Все время, пока вы отбывали наказание, вас сопровождали проблемы со здоровьем. А как сейчас вы себя чувствуете?
-- Проблемы остались. Но я знаю свои болезни, которые связаны не только с моим организмом, но и с воздействием всего того, что нас окружает – внешним, скрытым воздействием. Когда это воздействие чувствуется, все обостряется. Болезни, конечно, никуда не ушли -- просто я их заставил молчать. Для этого есть собственная, выстраданная система.
Если я был ярый материалист, уверенный, что все материально даже в силу профессии, то сейчас все совершенно по-другому. Я понимаю, что мы в общем-то выполняем волю, которая нам предназначена, и все, что с нами происходит физически, уже духовно определено. И как мы все это понимаем, взаимодействуем, сопротивляемся, настраиваемся – оно так и будет.
Перед выходом из тюрьмы в колонию-поселение я настольно себя настроил, что когда меня тестировали, пылись что-то найти, чтобы не отпустить, ничего серьезного не нашли. Потом вдруг обвал – я, видимо, не был готов и не сгруппировался, пропустил несколько ударов: тяжелейшая патология желудка, отрываются мышцы. До зимы мы пытались этот обвал ликвидировать. Затем я приехал на поселение, дом совершенно неприспособленный, начинаются морозы, мне отказывают в условно-досрочном освобождении – и начинается тяжелейшая патология печени и поджелудочной железы, совершенно ни на чем не основанные. Это энергетические проблемы. Если подняться над материальным миром, то понятно – мне не хватало энергии. И тут я получаю несколько очень важных писем поддержки и совершенно произвольно нахожу то, что мне нужно. Когда в 2002-2003 годах было такое внимание ко мне во Франции, несколько городов присвоили мне звание почетного гражданина – я почувствовал себя значительно лучше. Тут и понимаешь, что жизнь – это нечто особенное. Я могу сказать: могу быть болен, а могу быть здоров. Я сегодня здоров, потому что я хочу быть здоров, заставляю себя быть здоровым. А весь тот пласт патологии, который есть, если я себя чуть-чуть отпущу, вылезет, и можно очень быстро погибнуть. Я управляю своим здоровьем, насколько у меня получается.
-- Это медицинский подход или что-то большее?
-- Я просто уже понимаю медицину на более высоком уровне. Мы должны уходить от близорукости в медицине. Я понимаю, что все значительно глубже, чем просто назначить таблетки и определить диагноз. Это было бы слишком просто. К истине путь сложный. К сожалению, в том обществе, в котором я работал, эти взгляды неприемлемы.
-- Каким вы сегодня видите свое место в науке?
-- Прежде всего --- это мой мир, который был со мной всегда. Представьте себе 16-летнего мальчика, очень музыкального, которому прочат консерваторию, но который неожиданно для всех заболел наукой -- его тянет в природу, биологию, медицину, он начинает приобщаться к этой науке и уходит в нее. Когда я поступил, в летние периоды, когда в библиотеке никого не было – каникулы, я штурмовал книги, на формуляре которых я был первым читателем, а книги лежали лет по пятьдесят. Я просиживал в анатомичке днями и ночами. Кроме того – постоянные размышления. Дома – огромное количество клеток с хомяками, я уже начал ставить эксперименты, возить их результаты в институт биохимии. Переломить меня никто не мог. Мама мне говорила, что я должен вписаться в общество, и я это понимал. Но этот мир у меня был. Когда я закончил институт, сразу же пошел в ординатуру по патанатомии. Все удивлялись – с таким высоченным баллом чтобы идти работать патологоанатомом, нужно очень любить эту работу. Меня интересовала причина возникновения многих заболеваний, прежде всего рака. В 26 лет – я кандидат, в 32 года – уже дипломированный доктор наук, один из самых молодых докторов в Советском Союзе, профессор со своей научной школой. Когда я оказался в Гомеле, где 9 лет создавал институт, со мной уже ничего нельзя было сделать. Противодействовать мне на моей площадке было невозможно. Когда через полтора года приехала комиссия, она была поражена сделанному. Ведь это были 92-93 годы: Советский Союз рухнул, кругом бардак, а у нас ВУЗ создается, мы выпускаем людей, к нам люди едут и учиться и работать.
-- Но потом были 1999 год – обвинение, 2001 год – тюрьма…
-- Этот мир я понес с собой и в тюрьму. Мои дневники, книга «Философия моей жизни» -- все это оттуда. Я записывал мысли, идеи, которые меня посещали. Когда мне только вынесли приговор и привезли через несколько недель в загон на Кальварийской, я сидел и писал статьи, которые потом были опубликованы. Сложные статьи с точки зрения регуляторных процессов, понимания, но я их записывал фактически начисто. Мозг работал постоянно. Другое дело, что условия, в которых я нахожусь, меняются. Сейчас у меня полный балкон животных, они готовы к эксперименту. Где это будет, я не знаю, но я знаю, что я его сделаю. Сложно, потому что люди боятся со мной контактировать. Я их понимаю, но все равно я буду работать. Другое дело – возможности для работы.
-- Вы пытались вернуться в «систему»?
-- В систему я не вернусь. Я даже и не хочу возвращаться. Как можно вернуться в систему со взглядами, которые совершенно не соответствуют тем, которые там проповедуются? Совершенно невозможно. Представьте, если я буду на кафедре читать лекцию о патологи печени и среди факторов буду говорить, что гепатит и цирроз печени являются радиационно индуцированной патологий. Мне не позволят этого сказать. Это закончится конфликтом. В таком случае лучше коров доить. Если брать вопрос унижения научной чести и верности своим научным принципам, то тут я не стану зарабатывать деньги. Минздрав ответил на запрос из колонии-поселения, где я находился последнее время, что работы для Бандажевского нет. Я в Минздрав не обращался и обращаться не буду. У меня подход к оценке ситуации совершенно другой. Когда раньше я силой своего авторитета, власти, взаимодействий останавливал это противодействие, то как только меня не стало, все поменялось совершенно, уничтожено. Куда тут идти? Для меня там места нет. Хотя даже если будут понимать, но открыто не согласятся, потому что официальная доктрина совершенно другая. И остается сохранять свое достоинство, вести свою работу. Сейчас французы пытаются организовать лабораторию для таких исследований, формируют документы, правовую базу, а какой будет ответ правительства и юридических органов – посмотрим. Поэтому делаю теперь то, что могу. Если я себя не буду настраивать на лучшее, на то, что все в конце концов получится, я просто пропаду, у меня ничего не останется.
-- В чем все-таки причина вашего многолетнего отстранения от нормальной жизни и работы?
-- Я думаю, что и различия в понимании проблем здоровья людей, и как наиболее острая проблема – Чернобыль. Именно Чернобыль убедил тех, кто не хотел меня видеть, в том, что я не нужен в этой ситуации. Я в этом не сомневаюсь. В большой стране, каким был Советский Союз, было легче защищать свою правду. Приведу маленький пример. Когда мне было лет 27-28, мы изучали влияние одного из препаратов, иммуностимулятр, на развитие зародыша и организм беременной женщины. Препарат этот был показан при беременности. Мне захотелось проверить одну гипотезу, поскольку мы вышли на некоторые явления, которые для меня были совершенно непонятны. Этот препарат предлагал не кто-нибудь, а покойная госпожа Ермольева, создавшая советский пенициллин. Я написал записку в фармакологический комитет с просьбой рассмотреть этот вопрос и отменить препарат. Комиссия поддерживает это предложение. После этого меня стали узнавать везде. Гродненская лаборатория стала на уровне союзной, ее сразу же внесли в реестр. Я всегда был уверен в себе и полагался только на себя, а научные результаты для меня были превыше всего. Если это научная истина, то я за нее готов идти куда угодно. И поэтому я думаю, что меня с моими взглядами совершенно не воспримут в нашей ситуации. Теперь не тот период для того, чтобы научная истина была на первом месте. Заказ, давление, желание получить определенный результат, а наука под заказ не делается.
-- Хорошо если лаборатория будет зарегистрирована и начнет работать. А если нет?
-- Если здесь не будет условий для работы, меня тоже здесь не будет. Если у меня будет возможность выбирать, я буду работать там, где будет эта возможность. И дело не в том, что у меня нет патриотизма, но если общество не желает воспринимать то, что ему говорит член этого общества и хотя бы заботиться о сохранении самого себя, я ничего не могу поделать. Наука должна принадлежать сегодня всем тем людям, которые хотят знать правду и иметь информацию для того, чтобы дальше жить. Если будут такие предложения – я приму их. Но пока я нахожусь в ситуации заключенного этого государства, я не имею права за его пределы выехать.
Как бы мне тяжело ни было, я закрываю глаза и начинаю мыслить. Это возможность заглянуть в будущее, которое никто не видит, а ты уже хорошо выстроил это здание, создал постулаты. Я помню гомельскую тюрьму, когда мне вынесли 8 лет, я лежал в медизоляторе, было жарко и у меня появились мысли и я начал их набрасывать, строить программу. Впереди 8 лет, а я лежу, улыбаюсь и даже пою, рисую эти вещи. Человек сам себе хозяин своего положения. Хотя да, тяжкое это дело тюрьма, но ты сам собой должен управлять. Я не стенаю сейчас, что у меня нет возможности где-то работать, практически связаны руки, потому что я использую каждую возможность для того, чтобы пройти свой путь.
-- Кто все эти нелегкие годы был с вами, помогал?
-- Прежде всего семья. Несомненно, моя жена, Галина Сергеевна, провела огромную работу. У меня были хорошие контакты с зарубежными учеными, меня немножко знали, и когда вышла вся правда, доказательства моей точки зрения, мои записки и открытые письма, отчеты, выступления – сразу стала понятна предыстория. Появились друзья по духу, со многими из которых я даже не встречался. А те, кто назывались друзьями, когда у меня была власть, многие отсыпались. Теплые слова могу сказать относительно своих студентов, учеников, несмотря на то, что я очень требовательный был преподаватель – мои студенты уже тогда, когда я не был ректором, получив дипломы из рук других людей, все пришли ко мне, вызвали меня в парк, сфотографировались. И потом они все это время, когда была возможность контакта, давали о себе знать. Молодежь трудно обмануть, это потом ее этому научат, это потом, попав в систему, они начинают лукавить, врать. Как только меня арестовали, тут же ликвидировали кафедру и огромный музей, который нами создавался. А на той базе мы сделали 26 кандидатских диссертаций. Боятся открытой, резкой правды. Конечно, у каждого своя правда, но ведь для того и существует плюрализм мнений. Истина находится в контакте. Но если существует только одно мнение, то каким бы они ни было на сегодня хорошим, завтра оно может быть совершенно другим. Сегодня проблема в отсутствии возможности выражать свое мнение. Пока я не касался радиационных проблем, меня терпели, и я даже успел получить признание, но когда я затронул проблему, которая связана с очень большими интересами – все. Когда меня спрашивали, зачем я уезжаю в Гомель – ведь у меня на тот момент все было, я сказал, что не хочу ходить по кругу. Видно сама судьба меня вбросила в чернобыльскую проблему.
-- Судя по информации, которую мы сейчас получаем из официальных источников, сегодня на Гомельщине все нормализовалось – строятся агрогородки, засеваются поля, собираются урожаи. Действительно ли это так?
-- Чтобы это понять, нужно хотя бы немного ознакомиться со статистическими данными. Даже по официальным данным население Беларуси за первое полугодие текущего года сократилось почти на 29 тысяч человек – об этом сообщает Министерство статистики и анализа. Это то, что даже скрыть нельзя. Это связано не только с экономической нестабильностью, но и с экологией, с тем, что люди просто не хотят рожать. А почему? Потому что гормональный уровень тестостерона и эстрогена в организмах снижен, при такой ситуации даже желания вступать в близость нет. Это ведь экологически обусловленная ситуация. Мы проводили исследования незадолго до моего ареста, результаты которого обнародованы частично. Брали в Буда-Кошелеве подростков. У девочек наблюдалась инверсия гормонального уровня. Ситуация такая, что у них вместо женских половых гормонов огромные показатели мужских. А объясняется это просто: если такой патогенный агент, как радионуклид цезий повреждает метахондрии -- силовые станции клетки, в которых происходит обмен всех веществ, связанных с образованием гормонов, то, естественно, нарушается производство гормонов. И получается, что инверсия гормонального фона в данном случае у человека связана с тем, что слишком сложно образующиеся гормоны женской сферы образуются в недостаточном количестве, и у девочек образуется высочайший уровень тестостерона, который совершенно не дает возможности созревать женским половым клеткам.
-- Эта ситуация характерна для нашей страны только последние десять лет, после Чернобыля?
-- Беларусь столкнулась с радиацией задолго до Чернобыля. Это прежде всего наземные и подземные ядерные взрывы, которые были везде. Проблема в том, что об этом люди очень мало знают. Об этом уже в 1974 году было написано в книге «Загрязнение цезием атмосферы». Эта книжка ко мне попала довольно поздно, но я все же успел изучить эту информацию. Там сотрудники института биофизики Советского Союза говорили о достаточно высоком уровне, но не говорили о вредности радиации на организм человека. Они показывали, что все Полесье, Пинск, Столин были загрязнены начиная с 50-60-х годов. Это взрывы, совершенно бездумные, а их была масса, учения с ядерными боеголовками, концентрация ядерного материала на границе с западными странами в Беларуси – все это создавало высокий ядерный фон. Любая ядерная электростанция, грубо говоря, «течет», нельзя сделать закрытым цикл – тот же цезий постоянно выходит в биосферу. И отходы не знают куда девать – тут существует серьезная проблема. Когда у нас теперь возникла угроза появления ядерного могильника возле границы, то наши наконец начали думать. А что же раньше не думали?
Экологическая неграмотность населения в связи с отсутствием информации используется очень хорошо. Я сейчас читаю письмо по поводу заявления ученых МАГАТЭ о том, что в последствиях Чернобыльской трагедии основную роль сыграли стрессы, психологическая неуравновешенность, низкий уровень жизни, переселение. Я говорю, что стрессов у человека хватает везде – в семье, на улице, на работе, но почему это не вызывает такую специфическую патологию? Это глупость, рассчитанная на людей, которые совершенно дезориентированы. Если ядерная энергетика обеспечивает прогресс, то чем этот прогресс может скоро закончиться? Справиться можно будет только тогда, когда оно поймет, что завтра ничего может не быть. Мирного и военного ядерного материала на Земле невероятное количество, управлять этим становится все сложнее. Развивать ядерные технологии в этих условиях неумно.
-- Но мы же привыкли к этому способу получения энергии. Как иначе?
-- А если на весах стоит жизнь человечества? Если ядерные технологии разрушают все -- породы, скалы, которые впрочем в результате этих реакций и возникли, то что такое хрупкий организм человека? В этом и был мой призыв к коллегам: сядьте и подумайте, что будет завтра, остановить все сегодня одновременно невозможно, но сворачивать эти технологии и заниматься получением других источников энергии необходимо. Если смогли додуматься до этого, то можно додуматься и до другого. Мы сегодня восхищается именами физиков, которые открыли разложение атома. Что это принесло человечеству? Ведь противодействия никто не придумал. А где ответственность ученого за содеянное? Даже Энштейн схватился за голову: чему я способствую? Потом письма писал, пацифистом стал, но уже джина выпустили. Человечество и без ядерных технологий не погибло бы, развивалось бы в каком-то другом направлении, но было желание иметь сверхприбыли и подавлять других – это закончилось страшно. Сегодня это не благо, это угроза. Прошел тайфун, и американское общество с трудом справилось с его последствиями, а что будет, если такой тайфун затронет объекты, связанные с атомной энергетикой? Земли не будет. Общество должно искать возможности своего выживания. Я врач, и проблемы жизни и здоровья людей не могут меня не волновать. Ради этого я живу и работаю, ради этого я буду продолжать свое дело.