"Я очень хочу, чтобы люди не боялись говорить". Интервью с экс-политзаключенной Ольгой Токарчук
Блогерка и экс-полит-заключенная Ольга Токарчук была осуждена на полтора года колонии. После 23 января 2024 года она покинула Беларусь благодаря BySOL, а ее мать теперь признана политзаключенной. В интервью "Вясне" Ольга рассказала о том, каково быть политзаключенной, о поддержке символических "крестных", о суде и колонии, о своих детях, и о том, почему важно — не молчать.
- Ольга Токарчук
— К Вам пришли с задержанием 19 мая 2021 года, а уже 27 мая 2021 года вышло заявление о признании вас политзаключенной. Как вы отнеслись к этой новости?
— Про это я узнала, когда меня перевезли из Окрестина в Жодино. Мы предполагали, что меня могут закрыть, поэтому сразу с родителями оговаривалось, чтобы они не молчали, чтобы они не боялись сделать мне хуже в тюрьме, а сразу подавали [мою информацию] на статус политзаключенной, как бы их ни пугали и что бы ни происходило дальше. То есть это был мой выбор.
— Почему?
Прежде всего, это гласность. Ты заявляешь, что тебя незаконно удерживают, ты политический. Если каждый будет молчать, как тогда мир узнает про то, сколько нас и как нас много, как нас незаконно удерживают? Плюс для меня это большая гордость получить такой статус, также как гордость — все мои статьи (уголовные). Я ими горжусь, и они не зря называются "народными". И как бы не было тяжело, как бы не было больно за людей, я горжусь каждым, кто сидит по политическим статьям и политическим мотивам. И считаю, что всем надо больше и более открыто говорить, заявлять, напоминать, особенно те, кто выехал сейчас. Власти ведь добиваются того, чтобы мы все боялись, чтоб мы все молчали, чтобы как можно тише происходили все те зверства, которые творятся в Беларуси, поэтому, мне кажется, надо набираться смелости и не молчать об этом.
— Вы уже рассказали "Радио свободе", что в Жодино от отчаяния пробовали резать вены камнем, а затем объявили голодовку. И еще в письме вы написали мужу, что не хотите подыматься утром — за это вас поставили на учет как "склонную к суициду". Что меняет этот учет в жизни, и какая психологическая помощь в пенитенциарной системе?
— Психологической помощи там нету никакой от слова "совсем". Даже перед тем, как ставить меня на этот липовый учет по суициду, со мной не было разговора психолога или психиатра: с чем связано мое состояние, какое у меня моральное состояние? А у меня накопилось всё. Во-первых, как ты ни готовишься к тому, что тебя могут задержать, ты все равно морально не подготовишься, если ты первый раз сталкиваешься с этим, плюс для политических созданы всякие унизительные вещи: тебя водят с собаками, с палками, с конвоирами, лицо в стену, откатывают пальцы, раздевают. Ты к этому не готов, ты в принципе не знаешь, как это все происходит. И это первый шок. У тебя потом резко обрубается связь с внешним миром, заколоченные окна, ты не видишь родных, ты не видишь детей, твое общение только в письмах, плюс этот карцер, который был практически с порога (меня привезли в Жодино 26-го, а 7-го июня я уже была в карцере). Карцер вообще для меня страшная вещь. Я с ужасом представляю, как там сейчас наши ребята и девочки через все это проходят, с учетом того, что сейчас всё это ужесточилось. И у меня еще была "лайт" версия всего, и в карцере я провела всего семь дней, было очень холодно. Голодовка тоже была вынужденная мера, началась она еще до карцера, но потом, слава богу, хотя бы таким образом я смогла обменять свое прекращение голодовки на теплые вещи, потом у меня был жуткий коронавирус. Это все совпало с тем, что мое дело, которое было передано прокурору, завернули обратно и направили в следственный комитет на дорасследование. У меня в это время было день рождения у мамы, на следующий день — у сына, через пять дней — у дочки. И я с температурой, и на улице 33 градуса тогда было. И всё вот это: что ты пропускаешь дни рождения детей, у тебя стрессовое состояние, ты после голодовки, ты с коронавирусом, с температурой — естественно, моральное состояние было абсолютно ужасное. И я написала мужу просто одну строчку: я засыпаю и не хочу просыпаться здесь. Я просыпаюсь в тюрьме с вопросом: зачем я проснулась? Наверное, был еще указ дальше прессовать меня, ведь они посчитали это склонностью к суициду и поставили меня на учет, что я склонна к суициду и членовредительству (помимо общего нашего учета, что ты экстремист, деструктивный элемент). По сути, это ничего не поменяло. Помимо коричневой карточки, которая дается "экстремистам" в Жодино, у меня появилась еще желтая карточка, что я склонна к суициду, и на всех проверках я давала не один отчет (что я "склонна к деструктивной деятельности и экстремизму"), а еще и потом давала второй рапорт, что я "склонна к суициду и членовредительству". Ну и плюс, это такие неудобства, как: ты не можешь купить бритвенные станки и тебе не могут их передать, клипсер для ногтей тоже... В принципе, этот профучет ничего жизненноважного не затрагивает, кроме того, что ты просто им лишние слова говоришь и отчитываешься.
— Потом, после Жодино, Вас перевели на Володарку, в СИЗО№1. Там Вы сидели много с кем из политических, в том числе и с Марфой Рабковой. Расскажите про нее.
— Потрясающий человек. И вообще все наши политические девочки, с которыми я там сидела, все потрясающие. И тебя отпускает очень сильно. Ведь когда ты в Жодино сидишь один по политике, а тут ты попадаешь в свою среду, где все по политике.
Марфа была костяком камеры. С учетом того, что она дольше всех сидела, в одной и той же камере, у нее уже были свои мини-правила. Она, по моим ощущениям, была там основная и главная. Она вставала раньше всех, и всем девчонкам заваривала чай и кофе, она знала, кто как любит. И когда мы просыпались и вставали, у нас все уже стояло горячее. Марфа безумно сильная, безумно. Когда я сидела с ней, у нее еще шла "читка" ее дела, этого талмуда. Для нее самое страшное было подписать "помиловку". Она очень переживала за отца, которого не смогла увидеть перед смертью, мама очень больная у нее... Марфа переживала за всех вокруг, но только не за себя. Но ее бесконечно муж поддерживал. Тогда еще шли письма. Ей писем приходило неимоверное количество — она всем отвечала. Мы праздновали там ее День рождения, это был самый вкусный торт в жизни, который я ела, пусть и тюремный. Она сделала из печенек корж и невероятный крем из сгущенки. С нами еще сидела главный редактор БелаПАН Ирина Левшина — она там какой-то шоколад терла на что-то придуманное, чтобы это все украсить. Такое совместное творчество. Сутки этот торт настаивался, и был очень вкусный и сытный. Вот такой вот был День рождения.
Я очень горжусь тем, что с Марфой познакомилась. Марфа очень сильная. Я думаю, в колонии, где много политических, она там тоже всех поддерживает. Она кремень, ее не сломаешь.
— Потом над вами начался суд. Вам вменяли в вину статью 342 Уголовного кодекса — Организация и подготовка действий, грубо нарушающих общественный порядок, либо активное участие в них, статью 391 — Оскорбление судьи, и статью 188 — Клевета. Что было в материалах дела?
— 391-ую предъявили задолго до моего задержания (меня отпустили через поручительство на подписку о невыезде) — когда мой youtube-канал был еще популярным, у меня был первый административный суд по 23.34 КоАП, и когда я выпустила про это видео, под ним пошли комментарии. И кто-то написал типа "судья — паскуда". И я ответила: "да, могла не по максимуму дать" (мне тогда присудили 30 базовых), так что она "сама такая, и работа у нее такая же". И вот это привязали к слову "паскуда" — за это завели уголовное дело.
188-я, клевета, там я была свидетелем и ко мне не было никаких претензий по этой статье. Но в день, когда мне предъявили обвинения уже по 342-й за марши, в этот же момент следователь сообщил, что на меня заведено еще одно уголовное дело: «ты со свидетеля переходишь в обвиняемую. На тебя Мархель Ирина (она социальный педагог в школе) составила, что ты ее очень сильно оклеветала». Хотя клевета — это заведомо ложные показания, а там даже намека не было на это. Я могу понять запуганность людей, что ей могли пригрозить родными или еще чем-то — я не знаю, какие у нее были обстоятельства. Но самое мерзкое было на суде, когда она попросила моральную компенсацию 2000 белорусских рублей, а прошел перерыв — и компенсация выросла до 4000.
А 342-я — народная статья, по ней до сих пор людей задерживают. Только что у меня был один эпизод, а под конец они мне выставили три. И то слава богу, потому что ходила я на все марши, включая пенсионеров, так что я думаю, что я еще легко отделалась.
— Судья Елена Капцевич 21 декабря 2021 года вынесла приговор: полтора года лишения свободы. А потом в середине января 2022 года вас перевели в Гомельское СИЗО№3. И 31 января 2022 года Ямила Шефер, зампредседателя Альянса 90/Зеленые, депутатка Бундестага и комитета по иностранным делам, стала вашей символической "крестной". Она при этом заявила: "Мы должны работать вместе, чтобы такие люди, как блогерка Ольга Токарчук, не пропали с поля зрения мировой общественности. Не забывать их имена и выражать солидарность. Евросоюз не должен ослаблять санкции против режима Лукашенко, пока все политзаключенные не будут освобождены без каких-либо условий". Было ли для вас это поддержкой?
— Я считаю, что про всех политических надо говорить. Я благодарна людям, которые рассказывают про нас и становятся символическими "крестными". Спасибо им огромное. Надо использовать все шансы, чтобы Беларусь и политические заключенные не уходили с повестки дня. Потому что, к сожалению, чем больше времени проходит, тем меньше говорят о Беларуси, тем меньше помнят и задумываются о политических заключенных, которым, к сожалению, с каждым днем становится все невыносимее в тюрьмах.
— В октябре Вас этапировали в ИК№4...
— Есть мини-прессинг в колонии на политических. Ты как с желтой биркой, ты не можешь брать дополнительные часы работы. То есть ты не можешь пойти на вторую смену на фабрику. Мне оставалось два месяца (в колонии) — и мне было все равно. Но как это работает там: каждый месяц подсчитывается, сколько ты сделал, и тебе идет процент выработки на фабрике. И так как они не дают политическим никак подработать (на вторую смену выйти), у тебя всегда маленький процент, и это значит, что ты всегда будешь на всех дежурствах, то есть тебя будут всегда ставить лишний раз мыть туалет, мыть пол, мыть коридоры, идти чистить гнилую картошку. То есть те, у кого большой план, их не ставят. А тех, у кого маленький процент и маленький план — ты получаешься как бесплатный раб. То есть ты все время моешь толчки. Вот такой тоже своеобразный прессинг, и ты ничего не можешь с этим сделать.
— В интервью "БАЖ" Вы сказали: "дети уже были научены, когда кто-то звонит в двери, все гаджеты выключать, сидеть тихо как мыши". Можете рассказать про психологическое состояние ваших детей из-за вашего заключения и всего того, через что Вы прошли?
— Малышка, доченька Анюта, когда меня забрали, ей было три года, она не сильно поняла (что случилось). У детей время течет по-другому, и она не заметила времени, когда меня нету. С сыном было посложнее — он у меня очень боевой, с правильными взглядами, интересуется историей, много смотрит видео и новостей, он помогал мне монтировать мои видео, он отправлял меня на марши и встречал из них. То есть он в принципе был в повестке дня. Ему до последнего не говорили до суда (когда не знали, ЧТО мне могут дать), где я. Это все было из серии "мама на карантине с ковидом". Конечно, у детей были вопросы: почему не звонит по телефону? У них потом пошли страхи, что может мама умерла от ковида, а им врут; а может мы плохо себя вели, и мама нас разлюбила и бросила... Много у них разных мыслей было, и когда мама мне об этом писала, конечно это было самое болезненное для меня — тема детей. Болело 24/7 и не отпускало никогда. Ты представляешь эти ручки-ножки— и это такая боль! Это хуже любой тюрьмы, не видеть своих детей, не иметь возможности обнять их, поцеловать, растить. И у сына, когда я вышла, у него страх милиции. Если кто-то звонит — (боится), чтобы только меня не забрали, если кто-то приходит: "Мама, а кто это?". Конечно, я им объясняла, что несмотря на то, что я освободилась, вряд ли от нас отстанут. Были даже с ними попытки разговора о том, что может быть придется уехать. Но сыном это воспринималось очень болезненно и со слезами, ему ведь не объяснишь всех обстоятельств, он не понимает: "Ты ведь уже отсидела и ничего не делаешь, почему мы должны уезжать?" Для него это боль. Друзей потерять, привычный быт, дом — все. И сейчас он очень плаксивый стал, у него очень много страхов. Я много с ним разговаривала, почему он плачет — у него самый большой страх, что меня снова могут посадить. Этот страх на первом месте.
Я понимала, что они растут в ненормальной обстановке. У них нету нормального детства: смело выйти, смело открыть двери, не бояться этого всего. И я уже стала приходить к тому, что я уже и жизнь своих детей ломаю. Психику, ведь это вечная нервозность, каждый приход из РУВД или какие-то проверки — это все равно для них стресс. Они видели мой стресс, насколько я взвинченная, потому что ты каждое утро кого-то ждешь. Ты просыпаешься — и ты не знаешь, к тебе придут или нет. У тебя могут случайно отрубиться пробки — а ты думаешь, что это к тебе пришли и вырубили свет, потому что ждут, чтобы ты вышла. И ты сидишь без света и не знаешь — это пробки вырубило, или тебя за дверью ждут. Ты сидишь, боишься. Конечно, для детей это все было ненормально. Я очень надеюсь, что нам удастся восстановиться, и их психику в первую очередь восстановить. Что они через это пройдут — и не поломается ничего в их маленьких головках, и не останется травмы на всю жизнь.
— Что бы Вы хотели добавить к своей истории?
— Я хочу всех поблагодарить, всех неравнодушных. Столько было помощи моей семье, столько помощи сейчас мне, что без слез... Я первые дни (вчера и позавчера) даже не могла об этом говорить, потому что это бесконечно трогает. Поэтому спасибо всем огромное за то, что меня ждали, что меня помнят и любят. Я очень хочу, чтобы люди не боялись говорить. Даже анонимно, те, кто находится в стране. Не боялись рассказывать свои истории. Не боялись рассказывать о том, как их прессуют, или терроризируют, или пугают. Это важно, мир должен об этом знать. Если мы будем молчать, про нас забудут. А мы не имеем на это права, у нас слишком много людей сидит, слишком много репрессированных, слишком много пострадавших. И, если про нас забудут и Беларусь уйдет с повестки дня, для меня это предательство этих людей. Всем страшно. Мне тоже страшно было оставаться в стране. Но я понимала, что не хочу оставлять ее ябатькам, я понимала, что пусть втихаря, но я кому-то могу там помочь, кому это нужно. Всем страшно. И все равно надо быть вместе, надо не забывать, что наша сила — в нашей солидарности и в нашей поддержке. И внутри страны тоже можно партизанить, как-то помогать друг другу, это тоже нужно. Вспоминать, какие мы невероятные были в 2020-м году, и ведь ничего не изменилось, мы остались такими же. Мы друг друга тогда такими открыли, и в наших головах же ничего не изменилось, несмотря на все репрессии и ужесточение режимом жизни в Беларуси, мы все равно такие же, как были в 2020-м году, надо не забывать это! Надо оставаться сильными, и все равно что-то делать для победы. Ведь режим же что-то делает, чтобы нас прессовать — и у него получается, потому что они делают. Значит мы тоже должны делать еще в сто раз больше, чтобы мы могли противостоять этому режиму, потому что пускай сейчас может быть какие-то бои они выигрывают, но война наша еще не проиграна. И я уверена, что все равно победа будет за нами, победа будет за добром, победа в Украине, победа будет у нас. Все рано или поздно заканчивается, все циклично, надо просто не опускать руки, верить и что-то делать. Просто всегда что-то делать. Любое маленькое действие... Если много маленьких действий, уже получается большое хорошее маленькое действие, и так, как пазлик, складывается целая картина.
"Готовьтесь — будет уголовное дело". Как задерживали маму блогерки Ольги Токарчук
