Мой статус был "злостный нарушитель". Леонид Судаленко — о заключении, отъезде из Беларуси и солидарности

Правозащитник ПЦ "Вясна" и бывший политзаключенный Леонид Судаленко рассказал после отъезда из Беларуси, почему принял такое решение, как выглядела дискриминация осужденных по политическим статьям в заключении и почему солидарность важна. "Вясна" приводит слова Леонида в качестве монолога.

Леонид Судаленко после освобождения

Про отъезд из Беларуси

После освобождения я, как и требовали эти правила, в течение трех дней должен был стать в милиции на учет. И когда я пришел туда, стал на учет, опять же эти отпечатки пальцев, опять же эти процедуры... У меня менее тяжкое уголовное преступление, по которому я был осужден, поэтому в течение двух лет снимается судимость. И в течение этих двух лет я должен еженедельно в 11 часов ходить в милицию, Советский РОВД города Гомеля по месту жительства на такие профилактические беседы. Потому что хоть у меня такое преступление не тяжелое, но ведь вы знаете, что моя статья подпадает под экстремистскую народную статью — 342. И кроме того моя же фамилия в этих базах экстремистов, которую правительство утвердило. И, конечно, меня не оставляли в покое, потому что кроме того, что я один раз сходил в воскресенье (после освобождения) туда в РОВД, там показали фильм о” наркоманах " в актовом зале, собрали где-то около 40 человек, отметили, что я появился. И когда я становился на учет, предупредили: если я не приду, то должен пояснить, и если у меня не будет какой-то причины, заслуживающей доверия (например, заболел), тогда это будет нарушение, должны составить протокол административный, как они сказали, до 100 базовых величин штраф или 15 суток арест. И вот такое в течение двух лет. И такая вот перспектива у меня вырисовывалась. Кроме того, они приходили ко мне домой, просто включали видеорегистратор, знакомили меня под личную подпись, что, например, первого августа в 11:45 я находился дома. Я им говорю “Что это, домашняя химия что ли? Я отбыл наказание, у меня есть справка об освобождении, что это и зачем?" Они говорят: "Ходили и будем ходить, даже ночью можем прийти". Кроме того, если я выезжаю на более чем три дня из города, то я должен разрешения спросить у них, так как это тоже нарушение. Одним словом, обложили вот так, и в таких условиях — я еще ничего не делаю, а уж вот столько ограничений у меня, такая вот дискриминация. Я в воскресенье посмотрел у них это кино, а вечером они опять ко мне приходят — опять же под регистратор это все. И там, где я был (в колонии — Прим.) каждый день более чем по десять раз проверки — я же носил, как и другие политические, желтую бирку: профилактический учет. А когда такая звучала команда: "профучет восьмого отряда построение" — надо было в "локалку" спуститься, построиться, приходит милиционер и под видеорегистратор опять же всех перечисляет... И здесь (на свободе — Прим.) опять же такие ограничения. На чем они базированы? Я понимаю, что защиты нет, суда нет — даже я, юрист, правовед, и я не смогу сам себя защитить. Вот эти ограничения — они завтра на меня составят один протокол, другой, обложат этими крупными штрафами, и потом я невыездной буду-и что делать? Я пробил себя по этой базе милицейской и увидел, что у меня не было никаких денежных заимствований перед государством, штрафов неуплаченных — выезд мне был разрешен. Это потом я уже узнал, что кроме этого официального списка существуют еще на границе и не официальный, и что касается "эсктремистов", то точно не пропускают через границу. И конечно, тем людям, которые оказали мне помощь, чтобы я уехал — это фонд BYSOL — благодарю их. Ведь  на самом деле, если бы я поехал прямо на границу, наверное меня бы не пропустили, а наверное и задержали, если бы они видели, что я уезжаю через такой официальный канал.

Тяжело далось мне решение о выезде, потому что у меня обыски за две недели до моего задержания прошли, и дома, и в офисе, и у меня было время 14 дней, чтобы уехать, и я тогда с гордо поднятой головой — еще другие были времена — говорил: "Пусть они уезжают, а я никуда не поеду". Тогда на самом деле я еще не испытывал всей мощи этих репрессий. Я был один из первых правозащитников, которого задержали, а потом то, что они с руководством "Вясны" сделали, то, что с другими правозащитниками, это просто ужасно. Я, когда сидел уже в лагере и об этом узнал, просто места себе не находил на самом деле — что происходит в стране с правами человека, это какие-то даже не сталинские репрессии 37-го года, это хуже. Когда к нам в лагерь начали заезжать за то, что где-то репост какой-то сделали, или лайк поставили, или российскую технику сфотографировали и где-то поместили в социальных сетях — и заезжают на крупные сроки, не три года (как у Леонида — Прим.), а на четыре, пять, семь лет. Это ужасно было, и я понимал, что с правами человека в стране просто полная катастрофа.

У меня семья, жена, сын школьник в девятый класс пойдет в сентябре — и трудно было принимать решение, потому что я не один, я с семьей, семья морально не готова ехать, и конечно я в такой ситуации сложной... Жена сказала: "Лучше я к тебе буду ездить в Вильнюс (куда уехал Леонид — Прим.), чем в тюрьму в Витьбу (где находилась колония, в которой сидел Леонид — Прим.)". Тем более, что если бы меня по-новому судили, то я был бы уже не в Витьбе, потому что Витьба — это общий режим, и такая более-менее лайтовая колония, как говорят, по сравнению с другими, хотя я в других местах не был. Но если уж бы по второму разу меня судили, это был бы уже строгий режим, и я бы, наверное, где-то уже бы в Оршу поехал бы, а это более сложные условия были бы.

И вот, исходя из всего этого и видя такое пристальное внимание к моей личности со стороны милиционеров, я все же принял решение уехать. Сам себе отвечаю и сам себя накручиваю, что я в командировке, и готов что-то делать, какую-нибудь общую работу выполнять, чтобы моя иностранная командировка — не только моя, а всех нас — как можно скорее закончилась, потому что я на самом деле не планирую всю свою оставшуюся жизнь провести в эмиграции. Я хочу вернуться домой, на родину, всё мое там.

Удалось ли отстаивать свои права и провести мониторинг нарушения прав человека во время заключения?

Я считаю, что у каждого человека, который там или был, или там сейчас находится, есть такая возможность, потому что то, что ты видишь, то, что ты слышишь, — это память твоя, и этого забыть нельзя. Начиная с задержания — и до сегодняшнего дня я все это прокручивал в голове и всю эту информацию держу. Если вопрос поставить, можно ли находясь там, отстаивать свои права, я говорю однозначно нет. Потому что человек должен сделать выбор: или сохранить здоровье в первую очередь и даже свою жизнь, или пытаться отстаивать свои права. Меня моя семья просила сохранить себя и мое здоровье, я им пообещал это сделать. Потому что система ломает людей, и ломает людей очень сильных. Там система так устроена, что когда ты приезжаешь в лагерь, каждому дают подписать бумагу о том, что ты будешь соблюдать правила внутреннего распорядка (ПВР), в том числе подчиняться любому требованию сотрудников-инспекторов-милиционеров. Если ты не подпишешь это соглашение — тебя сразу на ШИЗО, и ты там сидишь. Просидишь ты там полгода, возможно даже в одиночной камере — тебе там дают еще полгода. Ты просидишь там год, а потом на тебя заведут новое уголовное дело по 411 статье Уголовного кодекса — дадут год тюрьмы. Тебя перевезут на год в тюрьму на Могилев — а потом вернут сюда, опять будут предлагать тебе подписать бумагу о том, что ты согласен соблюдать правила.

Я подписал эту бумагу, потому что я хотел сохранить себя, свое здоровье, и выйти на свободу как можно скорее. У меня семья — и я семье это обещал. Мое состояние здоровья, мой возраст... Даже молодые все подписывают эти бумаги. Я никого не призываю: не подписывать, например. Наоборот, мы должны быть живы, а не мертвы. Система, которая тебя там сломает — и ты останешься даже без здоровья. Это что касается отстаивания прав.

А что касается мониторинга, конечно я готов здесь по пунктам разложить вот все то, что я видел, начиная от "ресничек" на тюремных окнах, с мест, в которых ты находишься, бытовых условий, с ИВС, где я трое суток провел, потом СИЗО, где я провел чуть больше года, и полтора года в колонии в Витьбе. Конечно, в Витьбе в бытовом смысле, по сравнению с СИЗО, лучше. Потому что СИЗО — это закрытая территория. И я просил камеру, где не курят. Я не курю сам, и для меня трудно было переносить табачный дым. 10 человек (в камере) курила. И я "выкуривал " вместе с ними 10 пачек в день, потому что дышал этим воздухом. Я просил (другую) камеру, но мне сказали: "У нас нет, Леонид Леонидович, VIP-камер". У меня кружилась голова, мне становилось плохо.

Скажу так, что самая главная проблема — то, что всех заключенных государство разделило на две категории: политические, носящие желтые бирки и сидящие по "экстремистским" статьям, и все остальные: по статьям за насилие, убийство, наркоманию, хулиганство, воровство, мошенничество. И ко всем этим статьям меньше внимания, чем к нам, к политическим. Кроме того, что нас больше и чаще проверяют, то даже в бытовом плане нас ограничивают. Яркий пример: все политические должны быть нарушителями. Я отбыл срок, мой статус был "злостный нарушитель". Злостный — человек, имеющий три и более нарушения в течение года (через год только нарушения списываются). Что такое нарушения — это не застегнутая пуговица, это ты не поздоровался: "Здравствуйте, гражданин начальник; До свидания, гражданин начальник". Если к тебе подходят, ты должен обратиться по определенной форме: "Осужденный Судаленко Леонид Леонидович, 1966 года рождения, по статье 342 к трем годам лишения свободы. Начало срока: четырнадцатого ноль первого двадцать второго, конец срока двадцать первого ноль седьмого..." Я вот так на день по сто раз должен был говорить. Если ты этого не сделал один раз —то это опять нарушение. И вот политическим, конечно, сложнее было. Я вспоминаю такой случай: я записался в шахматный кружок, потому что я играл в шахматы всю жизнь — у меня часто молодые ребята спрашивали: "Какое время ты играешь?" Я говорю: " Ну меня отец где-то в пять-шесть лет научил играть — более пятидесяти лет я уже играю в шахматы, полвека". И записался в этот кружок — и даже второе место по всей зоне занял. Так даже тем, кто третье место занял, четвертое и пятое, — и звонки дали дополнительные, и грамоты подписали. А мне никто ничего не дал, даже спасибо не сказали. И там есть даже местная газета Департамента исполнения наказаний — так даже в этой газете о шахматах рассказывали, а о том, что именно я там одержал победу, об этом не напечатали. Я о чем? Если бы такое произошло с обычным осужденным, то он бы, например, и свидания дополнительный получил — он бы для себя какую-то пользу бы имел. А я отсидел полтора года — мне не дали ни одного свидания с семьей. Как это понимать? Я не получил (в колонии) ни одного письма. Я даже ходил в администрацию и говорил: "В моем приговоре не написано "без права переписки"", как это было во времена сталинских репрессий, говорю: "Почему я не мог получить письмо от другого человека, а только от жены?" Когда я сидел на гомельском СИЗО, я получал от пяти до двадцати писем ежедневно. Я две сумки привез этих писем (для меня это было важно). Почему там я получал столько писем — больше тысячи в год — и почему здесь (в колонии) я не получил ни одного? Я понял, что люди пишут, но мне просто их не отдают.

Была и определенная информационная блокада. Да, телевидение можно было смотреть, но определенные каналы, которые администрация считает приемлемым, например, СТВ — Столичное телевидение, с 19:30 до 20:00 в "ленке" — это "ленинская" комната, в которой собираются и смотрят эти телепередачи, Новости официальные. Но что ты там увидишь по СТВ? Понятно, какая там повестка дня.

Разрешали выписывать газеты, я даже на "СБ" подписывался, на "Гомельскую правду". Когда сидел в СИЗО в Гомеле, то в определенные времена еще либерализации были, то даже "Новы час" я получил — тот номер, где "Задержан правозащитник Леонид Судаленко" с моей фотографией там. А потом все. И "Аргументы и факты", и "Комсомольскую правду в Беларуси" — все запретили выписывать, только вот "СБ". Я читал того же Муковозчика, как он ерничает, коверкает всё. Но так хоть я отслеживал происходящие в стране события — там про суды писали, такие громкие процессы, которые после волны этих задержаний...

Что касается звонков — их давали, но под контролем оперативного сотрудника, который слушал тебя, и как только ты говорил или о войне в Украине, или что-то такое начинал обсуждать, и он считал, что это запрещено, — то обрывалась связь. Он, перед тем, как дать звонить, предупреждал: "Ни слова об Украине, ни слова о "Вагнере""...

Не знаю, почему, но буквально за десять дней до моего освобождения меня снимают с вещами на выход и заводят на КП и дают десять суток ШИЗО. Меня бросают в одиночную камеру. И я освобождался из ШИЗО небритый, в робе тюремной. Всем остальным, неполитическим, накануне выдают личные вещи, в которых их задерживали; они их стирают, гладят — переодеваются и выходят в чистом. А я вышел как "бомж", потому что я десять дней на полу проспал (в ШИЗО) — там же система такая, что только ночью откидывают эту металлическую кровать, а потом простегивают к стене, чтобы ты не спал. Но я знал, что мне уже больше не дадут, и у меня освобождение, поэтому я ложился на пол и просто спал. Там позволяют туалетную бумагу —рулон один, и всё, теплых вещей не позволяют. Так пока была туалетная бумага — спал на ней, потом уже кулак подкладывал под голову, потому что там каждые 40 минут просыпаешься ночью, потому что немеет голова, шея затекает, и невозможно. И холодно ночью было, даже если на улице было +22, а окно открытое — где-то +10-12, холод был постоянный, зубы стучат или просто колотишься, поэтому ты должен пройтись, размяться, сделать зарядку, ради того, чтобы согреться.

Опять же вопрос, почему в ШИЗО не дают постельного, матрас, подушки? Почему нельзя просто дать? Почему нельзя по-человечески? Я посчитал, что девять дней у меня остается (до освобождения) — я могу выдержать, поэтому я объявил там голодовку в знак протеста, потому что мне не дали этого. Я говорю: "Мне без малого 60 лет, я должен первый раз ложиться без постельного, матраса? Как в этих условиях можно спать?" На что мне ответили: "Это прописано в законе". Я сказал: "В каком законе, если Уголовно-исполнительный кодекс не говорит о том, что лишают постельного?"

Трехразовое питание горячее: каша, стакан чая, кусок хлеба, в обед еще суп, вечером также каша или картофель, кусок хлеба и стакан чая. Но я не объявлял сухой голодовки, я сказал, что я отказываюсь от еды, а чай буду пить. Разумеется, ничего не добился, кроме того, что представитель администрации — зам.начальника колонии — со мной встретился, выслушал меня, на третий день он пришел.

А еще я протестовал потому, что перед тем, как посадить человека в ШИЗО, согласно Кодексу, его должен осмотреть врач и дать на это разрешение. Меня же бросили туда без осмотра врача, хотя точно им всем было известно о моих заболеваниях, включая диагноз мой... Я не получал тех медикаментов, которые должен был каждый день принимать, например, таблетки от сахарного диабета. И я говорил об этом врачам, и они просто махали руками и уходили.

О медицине там — это отдельный разговор. Я считаю, в XXI веке такой медицины не должно быть вообще. Ее лучше бы там не было, чем она там есть.

Еще одна из причин, почему я отказался от еды — потому что я увидел такую дискриминацию в отношении себя. Когда вышла амнистия, и все думали, что может и на политических она распространится, то они быстренько так сделали — прибежали ко мне: "Почему вы не представились?" Сделали меня быстро злостным нарушителем. А я стою на "промке", на своем рабочем месте, эти провода цветные вытаскиваю, а ко мне обращаются (вдруг): "Леонид Леонидович!" Я оглядываюсь — а он видеорегистратор включает: "А почему вы не представились?" Я говорю: "Так я же работаю, я вас не видел". Всё — нарушение, меня сразу сделали злостным, потому что в амнистии написано, что она не распространяется на тех, кто злостно нарушает режим отбывания наказания. Намеренно это сделали. Это я говорю, что все политические проходят через то, что они должны обязательно являться нарушителями. Обязательно. А не быть нарушителем просто невозможно. Причем это делают искусственно: например, я не собирался никогда что-то нарушать. Например, я брился, всегда был чист, но вот я даже один раз был побрит, но они все равно написали рапорт на меня, что я небрит: "неопрятный внешний вид". И никто у тебя не спрашивает: или да, или нет. Сразу нарушение, например, выговор, лишение свидания с женой. Всем дают долгосрочные свидания — на день, два, три — мне не дали ни разу. Даже лишали меня коротких свиданий: жена привозит передачу 50 килограммов продовольственную, ставит на КП — и едет домой, и даже мы с ней не видимся, потому что меня лишили этого свидания.

Например, был в нашем отряде День открытых дверей в канун Нового года, когда могли приехать родственники: их ведут по лагерю, покажут, где спят, в каких условиях содержатся, дадут возможность встретиться осужденным с родственниками, пообщаться, посидеть в клубе два-три часа, опять же та продовольственная передача с разрешения администрации дополнительная — а это перед Новым годом тоже важно, потому что есть там все, что дают, невозможно, а если не есть, тогда человек просто может заболеть, и такой определенный баланс нужно соблюдать. И вот даже ни один политический не попал в список тех счастливых, к кому смогли приехать близкие. Это тоже такой пример, который ярко говорит о дискриминации со стороны администрации вот именно по политическим причинам. Что мешало администрации включить меня в этот список, чтобы ко мне несовершеннолетний сын приехал, жена, мы обнялись бы перед Новым годом, они бы привезли мне какого-нибудь питания, чая, кофе, колбасы или сала, или сыра твердого (то, что дольше сохраняется)?..

Я не то, чтобы проводил мониторинг — это то, что я видел, с чем сталкивался почти каждый день. Когда у меня была температура, я прихожу в медпункт, у меня 37,4 градусов — самый колотун. Врач дает таблетку и говорит: "Иди на работу, к вечеру пройдет". И это говорит тот врач, который когда-то клятву Гиппократа давал. Если у тебя температура выше 38, то они тебя могут положить в больницу местную или просто оставить на бараке. Я говорил: "Освободите меня от работы, чтобы я не шел бы в холодный цех, а сидел бы с горячей чашкой на бараке и сам бы себя лечил". Но не дают. Почему? Не знаю. Вот такое вот отношение к политическим — именно потому, что у меня "экстремистская" статья, и вот только из-за этого. Очень много других примеров, когда со стороны администрации такое отношение негативное больше к политическим, "жёлтобирочникам", как нас называют там, так как все остальные носят белые бирки.

Условия бытовые более-менее нормальные, но что касается работы, "промки" так называемой: мы работали в первую смену, во вторую, и так менялись каждую неделю. Сначала я работал на деревообработке, подметал там опилки — был таким разнорабочим. Там поддоны клепали ребята, где-то что-то перенести нужно было — но мне по здоровью больше пяти килограммов уже запрещено было поднимать, так я что-то легкое делал, не скажу, что было тяжело. А когда потом перевели на провода в цех металла, там уже было сложнее, потому что тебе дают плоскогубцы, молоток, нож, даже рабочих перчаток не выдают (мне семья присылала), обычно руки порезанные, поколотые, всегда грязные, ведь сам процесс такой неавтоматический — это ручной труд, снять вот эту изоляцию, достать оттуда свинец, алюминий или медь, в зависимости что привезут и какие провода нужно разбирать. Была определенная норма, сколько меди или того же алюминия я должен за смену сделать. За несоблюдение нормы я не знаю случаев, чтобы кто-то попадал в ШИЗО, но вообще отказ от работы — это очень злостное нарушение, тогда человека везут на ШИЗО. Норма была более-менее нормальная, ее можно было сделать, если человек работает. И ты работаешь без денег, тебе никто за это ничего не платит. Когда я освобождался, то дали справку, что рубль или два мне начисляли в месяц. Да, вот такие вот деньги нам платили. Еще есть счет, на который семья кладет деньги, и ты в отоварке можешь себе что-то купить. Но опять же я был злостный нарушитель, и они ограничили мне отоварку на две базовые, поэтому в месяц я мог потратить семьдесят рублей. Очень сложно было. Бывали случаи, когда я не знал, что купить: или килограмм яблок, чтобы какие-то витамины были в организме, или печенье, например, к чаю. Сложно было. Две базовые — это очень мало. Шесть базовых можно тратить тому, кто не "злостник", а для "злостника" только две базовые. В этом тоже было такое ограничение.

О солидарности и кампании FreeViasna

Когда я находился в СИЗО в Гомеле, то о кампании солидарности я узнавал, конечно, из тех писем, которые мне присылали. А что касается именно колонии, то там было сложнее в отношении информации, потому что только что-то на звонках личных можно было услышать — и все, больше никаких источников информаций не было. Или друг другу передавали: кто-то пошел на свидание, пообщался с близкими, и они, например, сказали про эту кампанию, и он передал мне.

Например, когда Алесю Беляцкому дали Нобелевскую премию, мы шли со столовой всем отрядом сто человек, а навстречу идет второй отряд в столовую. И там такой же, как я, политический, кричит: "Леонидович, поздравляю с премией Нобелевской!" Я именно так узнал. Конечно, я уточнил у своих близких, это правда или нет, потому что я знал, что Алеся раньше выдвигали на эту премию, а тут вот такая хорошая приятная новость. Все же я думал, что поможет Алесю эта премия, потому что одно дело судить и давать срок правозащитнику, а другое дело — Нобелевскому лауреату. Видимо, еще не было таких случаев, чтобы судили именно Нобелевского лауреата именно после получения премии. Но белорусская Фемида в этом смысле показала свое лицо.

Поэтому, да, доходили слухи, но это все на уровне слухов. Там очень много ходит между зэками разной информации, но ее нужно перепроверять. Потому что нам уже доходило, что Тихановский умер, а потом оказалось, что нет.

И конечно, поддержка кампании солидарности — это очень важно. Это не надо останавливать, потому что вот я уже в безопасности, но по нашей "Вясне" почти 1500 человек сейчас признаны политическими заключенными и находятся за решеткой. Что нужно делать, чтобы вышли на свободу та же Маша Колесникова или тот же Максим Знак, который сидел со мной в одной колонии, я имел возможность с ним разговаривать, пока по нему вероятно не было принято решение о переводе в могилевскую тюрьму. А почему Бабарико сидит, почему Тихановский и все остальные? Пока я сам для себя пытаюсь ответить, можно ли найти какие-нибудь рычаги, чтобы этот процесс сдвинуть с мертвой точки. Потому что мы видим, что после любых выборов были репрессии, но так долго и так много никто никогда не сидел. Понятно, что Лукашенко сейчас все яйца в одну корзину сложил — в российскую, кремлевскую корзину, и нет никаких площадок других, где можно было бы поднимать с его администрацией вот эти вопросы политические. Я знаю отношение — читал того же Муковозчика, и того же человека, который присылал мне предложение, чтобы я написал на помилование — Воскресенского. Я не знаком с этим человеком, но два раза его офис ко мне присылал: первый раз, когда я был в СИЗО в Гомеле, а второй раз, когда в колонии. Присылали, что "Вы имеете право обратиться к президенту..." Но я не признал своей вины! Я не признаю ее сегодня, и там ее не признавал. И даже когда объявили, что выйдет амнистия, и прибежал опер и нас построил всех тридцать человек из отряда политических и говорит: "Шаг вперед, кто признает вину! Кто не признает — останьтесь". И я остался, потому что я не признавал даже эти обещания — ведь может кто-то думал, что амнистию дадут даже и политическим. Но на такой шаг я не пошел. Потому что я 20 лет делал одно и то же дело. В 2020-м году я активнее работал в этом смысле. И у меня свыше 80 томов уголовного дела, 354 свидетеля — это те люди, которым я непосредственно с помощью "Вясны" оказывал помощь: в том числе материальную, помогал выплачивать штрафы. Я не считаю, что это уголовное преступление — помощь людям. И я никогда не соглашусь с тем, что должен признать вину. Я говорю это ради того, что сидят же невинные люди. Я же видел, кто приезжает: новая это волна репрессий, за лайки, за репосты, за то, что просматривал что-то не то, за то, что российскую технику сфотографировал. За донаты вот стали заезжать — 15 долларов пожертвовал. И уже заезжают на более серьезные сроки: 5-7 лет. Это еще дно, или еще более худшие репрессии будут в Беларуси? Если даже не только говорить, но даже и думать нам (пытаются) запретить. Вот я пробую для себя в первую очередь найти ответ на эти вопросы. Поэтому в мои планы (сейчас) входит встречаться с людьми, разговаривать, чтобы понять, что нужно сделать, чтобы все политические вышли. И я готов был в том числе и свое плечо подставить и работать где-то в этом направлении, потому что другого я ничего не вижу, кроме как правозащиты. Но мне нужно определенное время, чтобы прийти в себя, чтобы минимально какой-то быт вокруг себя создать. Чтобы я мог быть способен для работы. Потому что я не чувствую пока себя в безопасности, ведь когда я слышу шаги по коридору, это для меня еще такое... сложно.

Спасибо всем тем, кто помог мне.