"Я распустила гульку, а там — запекшаяся кровь". История политзаключенной Анны Вишняк
Анна Вишняк еще до начала 2020 года волонтерила в разных инициативах — в том числе, помогала в детских домах. После событий августа 2020 года чат “Водители-97”, в деятельности которого она участвовала, переключился на политическую повестку. Водители развозили воду и пиццу протестующим, устраивали заторы на дорогах, чтобы техника не добралась до Маршей. На канале публиковались инструкции по поведению в разных ситуациях.
28 октября 2020 года за Анной пришли. Девушка рассказала «Вясне» о допросах под пытками, как вели себя разные политзаключенные, а также почему условия в СИЗО после пребывания в колонии показались ей раем.
“Я сварила новенький айфон в соли”
«Весь октябрь я замечала, как за мной следили, но не придавала этому значения: я же не делала ничего плохого. Когда за мной пришли, не могли взломать двери, и 40 минут звонили в квартиру. Я успела отписаться коллеге, чтобы забрал у меня доступ к аккаунту владельца канала и сварила ноутбук и новенький айфон в соли. Там была информация, которая не должна попасть в руки карателям. Информация по водителям была на другом телефоне — с ней я уже ничего не успевала сделать.
Я пробовала не пустить их, но они показали мне папку со скриншотами с моими старыми никнеймами и протолкнули меня в квартиру так, что я отлетела на пару метров. Их было шестеро — двое без масок. Обыск проходил без разрешения владельца квартиры, я видела, как одну из флешек с видео с Маршей они просто засунули в карман штанов, никак не оформив.
Сначала меня отвезли в КГБ — там беседовали культурно и аккуратно. Когда привезли в ГУБОПик, Бедункевич, который занимался делом водителей, сказал, что хорошее обращение закончилось. Мне разрешили покурить в сопровождении сотрудника — он курил сквозь балаклаву и запугивал меня — что будет, если я ничего не расскажу. У нас в чате была угроза жизни Карпенкову, и в моем телефоне нашли голосовые с подробными планами — поэтому он допрашивал меня лично. Сначала я не узнала его: такой милый и вежливый, щупленький, но умеет обаять и перевоплощаться, чтобы узнать информацию. Там все поклоняются ему. В ГУБОП на меня давили морально, угрожали, что найдут в лесу и так далее. Я была в истерике — меня допрашивали с 10.30 утра до вечера.
Потом были СК и Окрестина. По дороге в ИВС я увидела, что они «положили» канал — коллега не успел забрать у меня доступ. Первую ночь я провела в депортационной камере, откуда успела передать записку с предупреждениями на волю. На следующий день меня перевели в «одиночку». Я сходила на первый допрос в комнату со «сливом» в центре, после него мне настолько хотелось вымыться от грязи, что я сразу кинулась мыть голову тем обмылком, который нашла в камере. Когда я пришла на второй допрос, там уже стоял стул, а Бедункевич и его помощник были в перчатках. Я не помню, как выдержала допрос: это был жесткий моральный и физический прессинг, причем они знали гораздо больше, чем я сама. Они умеют бить так, чтобы не оставить следов, могут повалить на пол, поставить стул сверху, сесть на него и спрашивать — «Ну что, нравится?» Или повалить на пол и поставить ногу на грудь и спрашивать — «Может, сдашь своих?» Они добились, чтобы я сказала что-то на запись. Я не помню, как добралась до камеры — когда я проснулась, там уже была другая обвиняемая. Она прикладывала мне лед к лицу и телу. Я поняла, что не могу поднять голову с подушки, развязала гульку, а там — запекшаяся кровь».
«Каждое утро я просыпалась и думала, жива ли мама?»
«Через два дня меня перевели в СИЗО — там врач и глазом не повела, что у меня разбита голова. После отстойника — настоящего склепа — меня определили в камеру 83, там была Тоня Коновалова. Еще недавно я писала про нее текст — и вот она уже помогает мне конвертами. Родственники и адвокат две недели не знали, где я.
В камере 76 я познакомилась с Татьяной Васильевной Каневской — если бы не она, я бы сдалась на третий день. Это легендарный человек, который дает людям огромные крылья там. Она умеет донести свою точку зрения до людей, уважая чужое мнение. Мне хотелось плакать, потому что она не видела всех этих событий, но держалась настолько уверенно, как будто лично участвовала во всем. Мы каждый день ходили на прогулку, хотя я часто ныла. А Татьяна Васильевна повторяла: «Свежий воздух — наше здоровье». На одной из прогулок я крикнула: «Жыве Беларусь!». Прибежала надзирательница, стала кричать про рапорт, а тут из соседнего дворика: «А вы што, супраць, каб Беларусь жыла?» Это был Павел Северинец.
В камере 74 была лужа по щиколотку и плесень на потолке. Я больше семи суток держала «сухую» голодовку в знак протеста на невыносимые условия — но вместо того, чтобы исправить условия, они перевели меня в другую камеру. Голодовка может повлиять на такие бытовые вещи, но на значимые моменты — нет.
В одной из камер я встретилась с Ольгой Золотарь в ее первый день в СИЗО. Она рассказывала, как ее били — это была почти в точности моя история. Над ней издевались, потому что она разговаривает на белорусском и отказалась разблокировать планшет. В другой камере Юлия Слуцкая заплетала мне косички. В дворике СИЗО, наверное, до сих пор сохранилась ее надпись: «Это яма, сынок».
Пока я была на Володарке, моя мама 29 дней лежала с ковидом, а мне не отдавали ее письма. Каждое утро я просыпалась и думала, жива ли мама. В итоге я раскричалась на оперативника — он не выдержал и принес мне ее письмо. Узнав, что мама жива, я подскочила и обняла его. Вскоре после этого случая он уволился — наверное, не смог работать, видя все это.
Суд был скучный, из доказательств были скриншоты из чата, среди которых не было ни одного моего сообщения — только из маленького чата на семерых людей. Когда мы ездили на суды, возящий нас конвой издевался: перед посадкой в автозак на досмотре зашли мужчины в форме милиции, заставили раздеться догола и плясать вприсядку. Причем они еще завели на досмотр парней, которых везли на суды, достали телефон и все это снимали на видео. Данный случай счел вопиющим даже оперативник СИЗО, и после произошедшего на досмотр меня и других политзаключенных водили сотрудники СИЗО и караулили у дверей, пока нас досматривали женщины-конвойные суда».
«Попав в колонию, поняла, что в СИЗО была как у Христа за пазухой»
«Как понять, что перед тобой политзаключенный, который остался верен убеждениям? Очень просто. Тех, кто не шли на компромиссы, лишали передач, свиданий, на протяжении всего срока закидывали в ШИЗО минимум на 10 суток. Стойкие не участвовали ни в каких секциях и кружках — как можно устраивать «пляски на костях» там? Попав в колонию, я поняла, что в СИЗО была как у Христа за пазухой. В первый же день меня вызвали «на ковер», потому что я перекинулась парой слов с Тоней Коноваловой. Первые три месяца я особо не вылазила и жила неплохо, но потом я стала рассказывать правду о том, что происходит, думающим девочкам — это очень не понравилось администрации. За год я поменяла 10 отрядов, каждый месяц была в ШИЗО.
В первый раз меня отправили в ШИЗО, потому что нашли в кармане подброшенный кем-то поломанный кипятильник. Незадолго до этого, как это случилось, к нам приезжала проверка из ДИН, и я подскочила к ним рассказать про невыносимые условия труда: жуткий шум, никаких перчаток, хотя работаешь с мелом и прочими веществами, вечная антисанитария. За шестидневный рабочий день «белая» зарплата была 44 копейки, черная — ниже еще на 25%. Я сначала работала лекальщицей, потом на проклейке деталей, потом на выворотке (часть выкройки, которая «спрятана» внутрь). На всей выворотке я писала «Жыве Беларусь!» — администрация узнала об этом, но я писала на одних деталях, а до них дошло, что на других — они ничего не нашли и решили, что это дезинформация.
ШИЗО — это узаконенные пытки. Сначала тебе дают 10 суток, потом продляют, все это время морят голодом и холодом. Окна там с дырками, сидеть нужно на бетоне на балке, обшитой железом, — она покрывается инеем. Я попала туда 2 декабря и должна была сидеть до конца месяца, но 28 декабря мне стало очень плохо, врач в санчасти сказала, что я потеряю почку, если вернусь в ШИЗО. Тогда мне два дня прокололи уколы и отправили в 5-й отряд, чтобы оклематься. 5-й, 7-й и 13-й отряды называются «Бомбей», там более-менее нормальные условия.
Психологическая помощь
Как справиться с изоляцией в одиночной камере и во время вынужденного бегства.
Но уже 9 января меня перевели в 14-й отряд — это бомжатник, где постоянный прессинг и невыносимые условия. Дважды за ночь я вставала проблеваться от ароматов людей и сантехники. Унитазы там стоят в два ряда: чтобы выйти из туалета, нужно перешагнуть через колени другой женщины. Душа нет, а расстояние от крана до дна умывальника — 1-2 сантиметра. В соседнем подъезде с 14-м отрядом была Маша Колесникова. Она не сближалась ни с кем из заключенных, хотя со всеми здоровалась, улыбалась, поддерживала, но сама никогда ничего не рассказывала. Это правильная позиция — она понимала, что она политик, а там даже среди своих политических свои терки. Каждый день Мария была в выглаженной одежде, при легком макияже — не понимаю, как она справляется. Внешне она переносит легко, но в глазах у нее глубокая боль.
9-й отряд — пресс-отряд. Там над тобой издеваются и оперативники, и заключенные. Было легко выдержать издевательства, но тяжело понимать, что они исходили и от наших людей. После такого понимаешь, что нужно с осторожностью коммуницировать даже со своими.
В этом отряде у меня в кружке с чаем постоянно были гусеницы, на постели — ведро воды. Софу Сапега жестко прессовали. Бывало, что ее всю колотило: она говорила, как все это ей надоело — в том числе, любовные утехи на соседней кровати каждую ночь. На нее писали рапорты за то, что она кого-то угостила, за то, что кто-то сдал, что ей передали золотые часы — на приемке просто не заметили. Но она держалась и старалась отшучиваться. Кате Бахваловой подкидывали чужие вещи, таблетки, чтобы отправить в ШИЗО. Однажды Татьяна Горбачевская, которая работала коптерщицей в колонии, с гордостью призналась мне, что это сделала она по указанию оперативника. Мне тоже подбрасывали лезвия и иголки, чтобы отправить в ШИЗО.
Политзаключенная Наталья Подлевска: про “селфи” в камере, надзирательниц в тюрьме и “экстремистский” рапорт на трех языках
Я видела, как девочку избили до полусмерти, при мне умерло 4-5 человек. У работников колонии все схвачено в городской больнице — после поездки туда у меня по документам резко улучшилось зрение. Одной девочке на фабрике отрезали палец, а оформили как царапину. Она заливала кровью весь пол — а врач дал ей валерьянку.
Огромной поддержкой там были Татьяна Каневская и Полина Шарендо-Панасюк. Это невероятно сильные женщины, которые не шли ни на какие уступки. Поддержкой были письма, которые тогда еще доходили. Однажды я написала человеку, что у меня хороший вид из окна — и чуть не подавилась кофе, когда вскоре увидела из окна на парковке людей с плакатами поддержки».
«Сложно заново учиться общаться с нормальными людьми»
«Я сама не верила, что выйду: у меня было 16 взысканий. В первый день меня забрала мама и ее муж — я очень благодарна им за поддержку. Мы не были особо близки до моего задержания, но потом она стала очень сильно мне помогать и фактически положила на это здоровье — у нее сильно поднялся сахар. Остальные родственники от меня отвернулись. Тетя написала, что пойдет в церковь помолиться за Лукашенко, хотя и положила на отоварку 100 рублей.
Первое время я почти никуда не выходила. Поняла, что не могу есть мясо, но не могла наесться молочкой — заедала молоко сметаной. Была в полной прострации и не понимала, где мои вещи и документы. Я осталась без ноутбука и нормального телефона — мой аппарат 2013 года разбит, в нем не хватает памяти. Некоторые друзья помогали делом. Перед задержанием я заложила лекарство в зубы — за это время они разрушились, пришлось вырвать несколько жевательных зубов. Остальные еще предстоит вылечить. Одна подруга занялась уходом за моими руками в подарок, другая — уходом за лицом. Муж еще одной подруги помогал мне с психологическими консультациями — первое время очень сложно заново учиться общаться с нормальными людьми и не ждать, что тебе готовят подставу.
Но потом стали появляться серьезные звоночки, и я поняла, что меня могут задержать за другие вещи, поэтому уехала с одним маленьким рюкзачком в руках. Теперь для меня главное — адаптироваться в новой стране».
