«Человек попал в тюрьму — нужно за него бороться!» — экс-политзаключенный Алексей Коротков
ИВС Окрестина — СИЗО-1 — СТ-8 Жодино — СИЗО-1 — СИЗО-6 Барановичи — колония «Волчьи норы» — это маршрут политзаключенного CEO-разработчика стартапа MakeML Алексея Короткова за почти полтора года. Его задержали в конце августа 2020 года на площади возле Красного костёла и арестовали на восемь суток. За это время в его телефоне нашли фото и видео с протестов, из-за которых ему и выставили обвинение по двум «протестным статьям» Уголовного кодекса. После громкого суда Алексея приговорили к двум годам колонии. Программист вышел на свободу, полностью отбыв весь свой срок, 10 марта. Он сразу покинул Беларусь и теперь находится в безопасности. Как прошли его полтора года в заключении, как он узнал про войну и как ее восприняли заключенные, стоит ли молчать о репрессиях против близких, что писать и чего избегать в письмах политзаключенным — Алексей рассказал «Весне».
- Алексей Коротков после освобождения
«У меня была возможность почистить телефон, но мне стало жалко видео»
Во время протестов в 2020 году Алексея задерживали в административном порядке дважды. Первый раз он был задержан 28 июля возле здания КГБ, когда там выстроилась очередь из желающих подать ходатайство за изменение меры пресечения Виктору Бабарико. Тогда Короткова отпустили без составления протокола. Второй раз его задержали 27 августа на площади Независимости возле Красного костёла. Тогда Алексея арестовали на восемь суток, но на свободу он так и не вышел — ему предъявили обвинение по ст. 293 Уголовного кодекса (массовые беспорядки). Алексей рассказал, как его задерживали и как он стал фигурантам уголовного дела:
«Задерживали очень мягко. Площадь со всех сторон перекрыли. Людей было немного. Поэтому мы сами прошли в автозаки. У меня даже была возможность почистить телефон, но мне стало жалко видео, потому что я не успел их перекинуть. Я подумал, что ничего страшного, посижу «сутки», зато видео сохранятся. Но вышло иначе. В РУВД после осмотра телефона его отложили в сторону. Всех сокамерников на ЦИП Окрестина вызывали на профбеседы, а меня — нет. Тогда впервые я начал понимать, что будет что-то серьезное.
На самом деле, Окрестина я большего всего запомнил из всех мест пребывания. Там самая сильная вонь. В тюрьме легче сидеть, чем на «сутках». Условия более легкие, ты сам приспосабливаешься, обживаешься. Сейчас так вообще на Окрестина камеры перегружают, не дают матрасы. Когда я там был в конце августа 2020 такого не было. Мы, когда читали эти новости [про содержание в ЦИП и ИВС Окрестина], то ужасались.
В день освобождения после административного ареста меня вывезли за ворота на милицейской газели. Двери открылись, а там меня ждали сотрудники ГУБОПиКа. Мы поехали на обыск в мою квартиру и в машину»
«На «покаянном видео» у меня получилось сказать так, что меня не показали»
После обыска Алексея повезли в ГУБОПиК. Там с Алексеем записали традиционное «покаянное видео», однако на провластных каналах оно так и не появилось:
«Они мне написали список тем, про которые я должен сказать. Но я понимал, что надо говорить, чтобы у них не было желания показывать меня. У меня получилось сказать так, что меня не показали [в телеграм-канале и по ТВ]. Я говорил что-то в духе, что было нарушение моих прав, прав других граждан и было бы неправильно, если бы я не ходил. Никаких сожалений я не высказывал. Не у всех ребят, конечно, была потом такая возможность…».
«На «Володарке» было легче всего сидеть»
На момент задержания Алексея, в Беларуси насчитывалось только 49 политзаключенных (сейчас это число выросло почти в 24 раза), поэтому в СИЗО их старались содержать в разных камерах, чтобы «политические» не пересекались. Около пяти месяцев Алексей удерживался в СИЗО-1, пять месяцев — в Жодино, три месяца — в СИЗО Барановичи. Сразу программист содержался на «Володарке» с людьми, которые задержаны по тяжким статьям Уголовного кодекса: за убийство, наркотики. Алексей там стал свидетелем суицида сокамерника:
«К нам подселили узбека, который выкинул маленькую дочь из окна. Он ни с кем почти не общался. Через несколько дней ночью он обрезал провод на кипятильнике, положил провода на язык и включил его в розетку. Мы, когда обнаружили его около четырех утра, стали стучать в дверь и звать медиков, но 40 минут мы не могли дождаться, чтобы нам дверь открыли. Когда пришли, то у него уже не было пульса. Наверное, он умер».
Второй раз Алексей удерживался в камере, где содержатся осужденные заключенные с заболеваниями со всей Беларуси, например, с онкологией, или кому нужна операция. Таких камер в СИЗО-1 пять, где содержится около 45 человек:
«Эти камеры называются «республиканской больничкой» — почти как хоспис. Туда везут заключённых, отбывающих наказание, когда у них серьезные болезни. Раз-два в неделю там кто-то умирал.
В «республиканской больничке» условия содержания, конечно, были лучше у меня: я мог лежать целый день, у нас были кровати вроде «перины», питание лучше, больным давали молоко, и они меня часто угощали.
На «Володарке», наверное, было легче всего сидеть. Я старался чем-то себя занять: книжки читал, английский учил, на письма отвечал».
Тюрьма в Жодино Алексею запомнилась только тем, что там задерживали письма:
«Задерживали на месяц на получение, и на полмесяца на отправку. Пока твой ответ на письмо дойдёт — уже всё 10 раз поменяться успеет».
«Думал, что мне дадут пять лет — в Минске всем как под копирку давали по пять лет»
Уголовное дело против Алексея Короткова по ч. 2 ст. 293 УК (участие в массовых беспорядках) и ч. 1 ст. 342 УК (участие в действиях, которые грубо нарушают гражданский порядок) рассматривал печально известный судья Первомайского района Максим Трусевич. Суд проходил почти полтора месяца. За это время назначили дополнительную экспертизу, депутатка Бундестага Германии направила обращение судье, а тот в ответ инициировал проверку по поводу вмешательства в судебную деятельность, Алексей отказался от дачи показаний и выступил с сильной речью, а прокурорка отказалась от обвинения по ч. 2 ст. 293 УК. Но при этом Алексей говорит, что тогда даже не надеялся на то, что его могут выпустить на свободу в результате судебного разбирательства:
«Вообще я думал, что мне дадут пять лет. У меня же была часть 2 статьи 293 Уголовного кодекса, а по ней в Минске всем давали как под копирку по пять лет».
Алексей рассказал, почему он решил отказаться от дачи показаний и отмечает, что это правильное решение:
«Я в начале следствия немного дал показаний, потому что адвокат сказал. Он ко мне пришел и говорит: «Надо в любом случае что-то говорить, ты же понимаешь, что друзья и семья наняли меня и лучше дать показания». Но лучше точно не было. Всегда лучше молчать, а они пусть доказывают и назначают экспертизы. Лучше от того, что ты что-то скажешь, не будет».
«Оперативный работник выкуривает три сигареты и не понимает, что делать»
В связи с началом судебного процесса над политзаключенным Алексеем Коротковым, депутатка Бундестага Германии Табеа Рёсснер обратилась к судье Максиму Трусевичу. Она призвала его провести справедливый судебный процесс с соблюдением законности. В ответ на это судья отправил ее обращение в милицию, расценив это как «вмешательство в работу суда». Была начата проверка:
«Это было забавно, что Трусевич проверку назначил. Ко мне на «Володарке» пришёл оперативный работник. Он читает какую-то бумажку, выкуривает три сигареты и не понимает, что делать. Спрашивает, знаю ли я эту гражданку [Табеа Рёсснер]. Они там завели проверку, но непонятно какую и непонятно о чем. Этот опер просто не понимал, что ему нужно делать. Я тогда тоже отказался от дачи показаний.
Я воспринял это обращение как поддержку».
Алексей — про свою речь в суде: «Написал за полчаса после отбоя в тюрьме»
На суде Алексей не признал вину и отказался давать показания. Вместо этого Алексей выступил с сильной речью, в которой вспомнил своего прадеда Лукьяна. В годы Второй мировой войны тому предложили сотрудничать с фашистами, но Лукьян сломал ружьё и сбежал к партизанам. А потом с Красной армией дошёл до Берлина.
«Как дед Лукьян дождался победы над фашизмом, так и я дождусь победы над беззаконием и несправедливостью», — закончил тогда свою речь на суде политзаключенный.
Выступление в суде Алексея Короткова полностью
Алексей рассказал, как готовил речь и почему ему важно было произнести ее:
«Я думал много, но написал речь за полчаса после отбоя в тюрьме Жодино за две недели до суда. Помню, я очень боялся, что у меня заберут ее. А выучить наизусть почему-то не получалось. Я переписал речь на несколько листиков. Одну копию я хотел передать адвокату на случай того, если перед судом у меня ее заберут. Я переживал, что мне не дадут ее сказать в суде, поэтому я старался ее выстроить так, чтобы в ней звучали слова «приемлемые суду» почти до последнего момента.
Мне не хотелось давать показания в суде и отвечать на вопросы прокурора. Также мне хотелось передать настроения, что тюрьма — это вообще не самое страшное. Столько людей боятся тюрьмы, и из-за этого у нас такая страшная ситуация в стране. Я старался и в письмах доносить эти настроения. Да, там не самые приятные вещи происходят, но не все так критично».
«Не будет человеку, который попал в тюрьму, еще хуже»
В связи с этими событиями суд над Алексеем прошел достаточно громко. Его приговорили к двум годам колонии в условиях общего режима. Алексей уверен, что, если человек попал в тюрьму, то за него нужно бороться. По его словам, все действия на свободе оказывают воздействие на судьбу заключенного:
«Влияет, наверное, всё, но как — вопрос. У меня влияло то, что много людей ко мне на суд приходило, что про мой суд писали разные СМИ.
Но, если говорить, как правильно, то это, конечно, правильно. Человек попал в тюрьму — нужно за него бороться! Но даже семья говорит, что «ничего не делайте, ему хуже только будет» Нет! Это, по сути, переговоры с террористами. Не будет человеку, который попал в тюрьму, еще хуже. Нужно показывать, что его не бросили.
Я помню на одном из Маршей в августе 2020 года, когда мы шли с Площади Независимости на Окрестина, то встретили Макса Коржа на мотоцикле. И он говорит, что не нужно провоцировать и злить их [сотрудников ЦИП и ИВС]. Как такое вообще можно говорить? Для меня это непонятно. Сейчас мы видим, к чему привела позиция «лучше не злить».
«Вы мне наручники сами застегнули, как я возьму сразу четыре сумки?»
За год и семь месяцев Алексей пережил пять этапов в изоляторы, тюрьму, колонию. Бывший политзаключенный рассказал, как на практике выглядели его переезды:
«Когда меня везли с «Володарки» в Барановичи, у меня было четыре больших сумки (около 50 килограмм). Я попросил начальника конвоя, чтобы он разрешил другим зекам помочь мне поднести сумки, но он сказал: «Нет, мало того, что сам все понесешь, так еще и в наручниках». Просто самое интересное, что в наручниках я не мог взять больше двух сумок. Помню, подъехали к поезду — наш прицепной вагон к пассажирскому поезду. И им нужно всё побыстрее сделать, а я хожу и по одной сумке ношу. Они что-то кричат, собаки лают, а я говорю: «Так а что я могу сделать? Вы мне наручники сами застегнули, как я возьму сразу четыре сумки?» Я понимаю, что они мне ничего не сделают. Это мои личные вещи, почему я должен их оставлять? Наручники больше дискомфорта принесли конвоирам. Я устал, конечно, но ничего страшного».
Уже в СИЗО Баранович Алексей отдал родителям около 15 килограмм писем, зимние вещи, поэтому этап в колонию был легче.
В колонии за все время Алексей заработал только восемь рублей
В исправительной колонии №22 Алексей занимался тем, что разбирал медные провода:
«Привозили медные кабеля диаметром пять сантиметров, а мы их разбирали на составные части».
За пять месяцев Алексей смог заработать в колонии около восьми рублей. Для сравнения: до заключения он мог зарабатывать до трех тысяч долларов в месяц.
«Чтобы кто-то пожалел из-за того, что сел в тюрьму — я не встречал такого»
Сейчас в ИК №22 находятся 39 политзаключенных. Но по словам Алексея в «Волчьих норах» отбывают сроки по политических приговорам больше заключенных. Запрета на общение у политзаключенных между собой нет. По словам Алексея, они стараются не падать духом: «Кого-то больше окутывает уныние, кого-то меньше»:
«Но, чтобы кто-то пожалел из-за того, что он сел в тюрьму — я не встречал такого ни у кого. Ни разу я не слышал: «Зря я это сделал». Некоторые больше переживают из-за семьи или других обстоятельств. Когда сейчас некоторые говорят, что нужно оказывать материальную помощь Украине, то я вспоминаю политзаключенных, 90% семей которых не получают никакой материальной помощи. 70-80% не получали и раньше такой помощи. Это происходит и из-за того, что семьи боятся рассказать, получить помощь или из-за того, что про кого-то забыли написать. Как тут поможешь, если семьи боятся. Думаю, в Украине с гуманитарной помощью будет такая же ситуация».
В «Волчьих норах» содержится политзаключенный житель «Площади Перемен» Степан Латыпов. По словам Алексея, он «держится молодцом». Коротков был в одной секции с политзаключенным Дмитрием Дубковым:
«Мы собирались и читали письма людей, которые писали, как им клёво отдыхается. И смеялись с этого».
«Нормально не можешь почитать книгу или написать письмо»
По словам Алексея, отношение к «политическим» и «обычным» заключенным отличается, начиная с того, что всех политзаключенных ставят на профилактические учёты:
«Это значит, что в течении дня будут дополнительные проверки. Контролеры приходят даже на промзону и отмечают, на месте ли «профучет». Помню, были выходные, когда проверяли семь раз за день. Ты нормально не можешь почитать книгу или написать письмо. В этом ничего страшного нету, но это неприятно и злит. Кроме этого, у «политических» чаще устраивают обыски».
Особого отношения «обычных» заключенных к политзаключенных Алексей не заметил.
«Письма в тюрьме — чуть ли не единственное, что давало хорошую эмоцию»
- Алексей Коротков
Алексей рассказывает, что за полтора года ему пришло около полутора тысяч писем и около 350 открыток. Он советует, что лучше писать в письмах и чего лучше избегать:
«Первый год (с сентября 2020 по сентябрь 2021 года) с письмами и поддержкой всё было нормально. Потом было такое, что друзья и знакомые стали писать, как они клево где-то отдохнули и всё. Нет, чтобы каких-нибудь технологических новостей написать, фактов каких-нибудь интересных. Я понимаю, что обычных новостей скинуть не получится, но другое что-то можно.
Через год у меня сложилось впечатление, что у ребят пропало понимание, куда они пишут письма. Я, конечно, был рад за друзей, если они хорошо проводят время и отдыхают. Но, когда они больше ни про что не пишут, то это начинало злить. Например, пришло пять писем и в каждом мне пишут, какое теплое лето и какая теплая водичка. Ты думаешь: «Да, неплохо, ребята».
Вообще письма в тюрьме — чуть ли не единственное, что давало хорошую эмоцию. Мне, конечно, сейчас тяжело вспомнить свои чувства, которые были год назад. Но это было радостно каждый раз».
Алексей советует писать в письмах побольше новостей (в зависимости от интересов заключенного), ребусы, шарады:
«Вот это сейчас было бы супер!»
«В первый день войны мне было страшно»
Про полномасштабное вторжение российской войск в Украину Алексей узнал утром 24 февраля:
«В первый день войны мне было страшно. Потом я успокоился: я смотрел новости и анализировал. По русским новостям сразу рассказывали, как они «взяли» какое-то украинское село и ты понимаешь, что никаких серьезных городов они взять не могут. Я понимал, что в любом случае украинцы не покорятся. Через дней восемь они уже перестали показывать даже «взятые сёла». Вроде три часа новости идут, но новостей в них нету. Даже стало неинтересно смотреть их, потому что в них не было никакой информации.
В русские новости иногда вставляют выдержки из сюжетов BBC, где сохранялась оригинальная «бегущая строка». Из этого можно было получить чуть-чуть новостей.
«В первый день войны зеки говорили: «Путин красавчик»
В колонии я увидел действие пропаганды на практике. Там совсем нет альтернативного источника информации у заключенных. Понятно, что отношение к власти напряженное у них, но в первый день войны, когда по телевизору были только русские новости, то зеки говорили: «Путин красавчик». Меня это так шокировало. Были ребята, с которыми мы во многом сходились во мнении, а потом они такое выдают...
В первые дни войны я не мог даже с ними поспорить по этому поводу. Когда они собирались по 3-5 человека, то настолько были увлечены и возбуждены обсуждением, что было сложно вставить туда свои «пять копеек». Немного времени прошло и они начали остывать. Я им показывал нестыковки в новостях, а они спорили: «Не мог же Путин так ошибиться». Проходит время — люди трезвеют».
«Последние недели мне не верилось, что я скоро освобожусь»
10 марта Алексей вышел на свободу из исправительной колонии №22. Он отбыл полностью свой срок:
«Освобождение, конечно, выглядит не как в фильмах: нету такого, что двери открылись и ты пошел на свободу. Меня освободили, но потом мне ещё надо было идти на склад за вещами. А потом ещё нужно было справку забрать об освобождении. Вроде ты уже свободен, но не совсем ещё.
Последние недели мне не верилось, что я скоро освобожусь. Просто не верилось. Я понимал, но осознать этого не мог».
Алексей рассказывает, что у него был список дел, о которых он мечтал за решеткой:
«Мне очень хотелось принять ванну, но получилось это только на десятый день на свободе. Но это оказалось не так прикольно, как думалось».
«Победа точно у нас будет»
Алексей сейчас не жалеет, что ему пришлось пройти весь этот путь. Он уверен, что это ещё не конец, но сейчас бывший политзаключенный немного растерян. В начале разговора Алексей сказал, что он чувствует, что «потерял не только дом, но и идентичность»:
«Я это [участие в акциях протеста] делал не для кого-то, а делал для себя. Как я себя буду чувствовать, если вижу, что неправильное, а я никак не воспрепятствую этому? Понятно, что мне будет плохо и некомфортно. Мне приходило много писем с описанием того, как люди отдыхают за границей и как им замечательно. А мне было более комфортно в тюрьме, я чувствовал себя там спокойнее, чем сейчас в безопасности и на свободе.
Победа точно у нас будет. Сейчас нужно делать все, чтобы помогать Украине. После войны в России точно сменится власть. И только после этого измениться ситуация в Беларуси. Свобода Беларуси зависит от свободы России».
