Татьяна Ревяко: учитывая наши подходы, убедить нас в том, чего на самом дело нет – не так-то просто
Татьяна Ревяко
На вопросы «Белорусского документационного центра»ответила известная белорусская правозащитница, член Совета правозащитного центра «Вясна», Президент Белорусского Дома прав человека им. Б. Звоскова (Вильнюс) Татьяна Ревяко
– Казалось бы, наступил радостный день, которого долгие годы добивались белорусские правозащитники: в Беларуси больше нет ни одного политзаключенного… Но не так давно несколько белорусских политиков подписали документ с требованием освободить политзаключённых Андрея Бондаренко и Михаила Жемчужного, а вчера на акции с их же подачи люди скандировали: «Свободу политзаключенным Бондаренко и Жемчужному». Как Вы к этому относитесь?
– То, что списки политзаключенных не всегда совпадали у правозащитников и некоторых политических и общественных групп – не новость, так уже было не раз. Почему так получается? Наверное, потому что у нас разные подходы. Правозащитники в своих оценках того или иного дела опираются прежде всего на анализ фактов, материалов, хода судебного процесса. Для нас важно, в чем человека обвиняют и что он совершил на самом деле, есть ли вообще основания для обвинения, есть ли у власти политический мотив – то есть, почему она заинтересована изолировать конкретного человека.
Политики могут иметь иные подходы и мотивации. Например, защитить члена своей партии, помочь ему. Если брать конкретную ситуацию, то, на мой взгляд, в подписании данного заявления решающее значение играет фактор выборов. Если ОГП, членом которой являетсяАндрей Бондаренко, и раньше заявляла, хотя и не очень активно, о политическом характере его дела, то сейчас эти заявления усилились. Почему? Во-первых, чтобы при повышенном внимании к ситуации в стране со стороны международного сообщества показать: власть лжива. Во-вторых, чтобы повлиять на общую оценку выборов: дескать, какие могут быть свободные выборы, когда в стране есть политзаключенные, то есть атмосфера страха сохраняется. В-третьих, попытаться использовать момент, когда власть наиболее чувствительна и даже демонстрирует определенные уступки, чтобы действительно помочь в освобождении этих людей. Что касается некоторых общественных групп, то их выводы в данном конкретном случае основываются на том, что Бондаренко и Жемчужный работали в правозащитной организации, были хорошими людьми, без анализа сути самих дел.
– А как правозащитные подходы работают на практике? Можете рассказать на примере этих двух дел?
– Прежде всего я хочу сказать, что вопрос о том, является ли Михаил Жемчужный политзаключенным, для нас по-прежнему открыт. У нас слишком мало информации. Как только стало известно об его аресте, мы попытались узнать как у коллег Жемчужного, так и у наших витебских коллег, что они знают об этом деле, о деятельности Михаила, чем он занимался и мог ли быть связан его арест с правозащитой. Оказалось, что никто ничего сказать не может. Коллеги Михаила говорят, что он работал только с Бондаренко, а им ничего неизвестно. Наши витебские коллеги, также как и мы, узнали о Жемчужном только после его ареста, и ничего о его публичной правозащитной деятельности им неизвестно. Мы предприняли еще некоторые попытки узнать суть дела – тоже безрезультатно. Хотела бы отметить, что не все наши шаги мы можем опубличивать, как и не вся информация, которой мы владеем, может носить открытый характер. Прежде всего, чтобы никому не навредить.
Я переписываюсь с Михаилом с весны этого года. Он написал, что со мной свяжутся люди, которые все разъяснят. Пока этого не произошло. Конечно, письма цензурируются, и Михаил не может ответить на те вопросы, которые нас прежде всего интересуют: какого рода информацию он «выкупал» у сотрудника МВД и для каких целей она использовалась. А это главные вопросы, без ответа на которые мы не сможем принять решения. Можно предположить, что это была информация о пытках и других незаконных действиях сотрудников правоохранительных органов в пенитенциарных учреждениях, и тогда могут быть оправданы методы (в том числе использованные Жемчужным) получения такой информации. Просто потому что по-другому получить такую информацию невозможно, а она имеет значительный общественный интерес. Но если это информация, например, из уголовных дел, которая могла использоваться в пользу одной из сторон – другое дело. Или какая-то информация о сотрудниках МВД, которая может быть использована для шантажа... В общем, предполагать можно что угодно, но пока не будет точных ответов – не будет и определенной позиции по делу.
Что касается дела Андрея Бондаренко, то сразу хочу сказать, что есть некоторые обстоятельства, которые не были опубличены, и сейчас я тоже о них говорить не буду, но которые в том числе влияли на общую оценку.
О первом эпизоде и о возбужденном уголовном деле мы узнали от самого Андрея. Для тех, кто безапелляционно сейчас утверждает, что это была провокация, чтобы посадить Андрея, уточню: санкция уже тогда позволяла взять его по стражу, не дожидаясь остальных эпизодов. Но этого не было сделано. Или следствие наперед знало, что через месяц-другой у него будет конфликт с соседками? Конечно, Андрей – яркий правозащитник, и у власти был мотив расправиться с ним. Понимая это, для нас было важно отследить судебный процесс, чтобы увидеть, воспользуется ли власть ситуацией, будет ли часть приговора – за совершенные им действия, а часть – за правозащиту. Думаю, и власти понимали, что к делу Бондаренко будет пристальное внимание и соответствующая оценка наказания. Да, я и мои коллеги по результатам суда и с учетом всех обстоятельств считаем, что вынесенный приговор не является непропорциональным. Такое же наказание было бы и для любого другого человека в подобной ситуации.
– Возникает вопрос: могут ли вообще эти люди являться политическими заключёнными, если они не занимались политикой?
– Несомненно. Политзаключенными, а по терминологии «Международной Амнистии» -- «узниками совести» считаются люди, которые лишены свободы исключительно по признаку пола, расы, цвета кожи, языка, религии, национального, этнического, социального или родового происхождения, рождения, гражданства, сексуальной ориентации и гендерной идентичности, имущественного положения или иным признакам либо исходя из наличия устойчивой связи с сообществами, объединенными такими признаками. Преследования по данным приметам для нашей страны нехарактерны, по крайней мере, я не смогла вспомнить ни одного такого уголовного дела. Когда мы говорим о политзаключенных, мы имеем в виду международные подходы, а в некоторых частях мира преследования такого рода довольно распространены. Например, есть страны, в которых гомосексуалы подвергаются уголовному наказанию и даже смертной казни только за сексуальную ориентацию.
Для нашей страны больше характерны случаи, когда люди, не занимающиеся ни политикой, ни общественной деятельностью, но имеющие свои убеждения, в какой-то момент публично проявляющие их. Вспомните акцию протеста после выборов 2010 года. Среди политзаключенных было немало людей, которые впервые вышли на Плошчу. Они были осуждены, вышли на свободу и снова вернулись к своей обычной жизни, насколько это оказалось возможным. Для нас важно то, что человек преследуется за мирную реализацию одного из прав, гарантированных международными нормами права. И такой человек признаётся политическим узником независимо от того, занимался ли он общественно-политической деятельностью или нет. К таким правам относиться свобода ассоциаций, свобода мирных собраний, свобода выражения мнений и т.д. При анализе таких дел, безусловно, учитываются международные стандарты в области прав человека, выработанные практикой КПЧ ООН и Европейского суда по правам человека.
За многие годы работы мы нередко сталкиваемся с представлением, что любое преследование политических или общественных активистов – политически мотивированное, соответственно, такие люди – политзаключенные. Это не всегда так. Конечно, для активиста существуют больше угроз попасть за решетку по политическим мотивам, но только одно членство в оппозиционной партии или, как в случае с Жемчужным, в правозащитной организации – недостаточное основание считать такого человека политзаключенным. Вновь повторюсь – важно, что на самом деле произошло.
– Несколько лет назад были разработаны критерии для определения: является ли человек политическим или не политическим заключенным. Работают ли они в этом конкретном случае?
– Да, мы ими руководствуемся. Напомню, эти критерии не взялись из воздуха и не плод нашей фантазии, они основаны на критериях, которые были разработаны международными организациями – ПАСЕ, «Международной Амнистией». Мы и раньше руководствовались этими подходами, но в документе, о котором сейчас идет речь, они уточнены и содержат довольно основательные разъяснения.
Когда в переписке с Андреем Бондаренко я объясняла ему нашу позицию по его делу, я как раз на них и ссылалась, а конкретнее: «Политическим заключенным не признается лицо, которое совершило насильственное правонарушение против личности за исключением случаев необходимой обороны или крайней необходимости». То есть, политическим заключенным может быть признан человек, который защищается или защищает, если бьет первым – нет. Вспомните дело Сергея Парсюкевича, который обвинялся в насилии в отношении милиции. По показаниям свидетелей, находившихся с ним в камере в ЦИП, его вывели сотрудники милиции в другую камеру, и они слышали, как он кричал, что его избивают. Тут важно, что действия работников милиции были незаконны, Парсюкевич фактически был подвергнут пыткам, и если он, защищаясь, кого-то ударил, это можно рассматривать, и мы рассматривали, как допустимую защиту. У Бондаренко вообще имел место бытовой конфликт, в ходе которого он применил физическое насилие в отношении пострадавших.
Михаилу Жемчужному я дважды высылала критерии, чтобы хотя бы с их помощью попробовать что-то понять по его делу – надеялась, что он сможет сослаться на какие-то их положения, что-то объяснить. Первый раз не пропустили точно. Второй раз я обратилась в отдел цензуры СИЗО с просьбой передать документ, объяснила, что это такое, что ничего запрещенного в его содержании нет. Судя по тому, что от Михаила никакой реакции не последовало, они тоже не дошли до него. Вообще несколько писем ко мне, по его словам, были ему возвращены. Вероятно, в них могли быть ответы на интересующие нас вопросы.
– Известны случаи, когда работники правоохранительных органов лжесвидетельствовали в суде, например, по тем же административным делам о мелком хулиганстве, ругани матом или сопротивлении работникам милиции активистами. В такой ситуации каждого неугодного режиму гражданина, тем более, политика или правозащитника в результате какой-то спецоперации или провокации можно засадить в тюрьму по какой-то «некрасивой» статье – значит, ли это, что эти люди не будут признаны политическими?
– Думаю, что ответ на этот вопрос уже был дан выше – надо четко понимать, что произошло на самом деле и каковы мотивы тех или иных действий властей. Мы прекрасно знаем, что себе позволяют сотрудники милиции в отношении людей, когда их цель – изолировать. Поэтому наши наблюдатели идут на массовые акции, идут в суды, если дела более сложные – пытаемся иметь как можно больше информации из разных источников, чтобы делать какие-то выводы. Иногда это очень непростой процесс. По делу Автуховича на стадии следствия нас критиковали со всех сторон, что мы не признаем его политзаключенным. Но мы знали, что люди, которые проходили по делу, дали показания: да, готовили покушение, да, был гранатомет и т.д. И только когда в суде они стали отказываться от своих показаний, когда рассказали, под каким давлением они были написаны, когда обвинение на глазах стало разваливаться как карточный домик – тогда можно было с полной уверенностью говорить, что дело против Николая сфальсифицировано, что причины его преследования – политические. Или еще более сложное «дело анархистов». Нападения, поджоги, бутылки с зажигательной смесью, еще ряд тяжких обвинений – все это было предъявлено им. Нам понадобился год, чтобы во всем этом разобраться и сделать заключение.
– Возможны и обратные случаи, когда люди, занимающиеся, например, предпринимательской деятельностью, узнав, что на них заведено уголовное дело, попытались бы примкнуть к какой-то партии, в надежде, что потом их признают политическими. Можно ли как-то противостоять подобному использованию статуса «политический заключённый»?
– Я не помню таких дел. В любом случае, учитывая наши подходы, убедить нас в том, чего на самом дело нет – не так-то просто.
